Авторский блог Леонид Бабанин 14:12 27 июня 2015

Люди военного Донбасса

А всё-таки красиво в Донецке – цветы пламенем разгораются на утреннем солнце. Какая может быть война в такой красоте? Казалось бы, живи, люби, любуйся, земля плодоносная, растёт практически всё… Ан нет. Откуда-то появился «укроп» и стал бомбардировать, атаковать донецкую землю. На днях зашёл я в Донецке в разбитую школу, а там, на стене плакат: «Правила поведения во время бомбардировок и обстрелов». Вдумайтесь, в цивилизованной стране в наше время в школах висят вот такие плакаты!

Улица Стратонавтов, отец Серафим, война и люди…

– Лёня!.. – услышал я в трубке сквозь утренний сон энергичный голос «продюсера». И недовольно буркнул в ответ:

– Ну…

– Что «ну»? – возмутился он. – Вся Россия уже работает на победу Донбасса, а ты всё спишь! Короче, через десять минут мы у тебя…

Ну, а мне что? Как говорится, голому собраться – только подпоясаться. Голову под кран, зубная щётка, брюки, рубашка, туфли – и я на донецком солнцепёке.

А всё-таки красиво в Донецке – цветы пламенем разгораются на утреннем солнце. Какая может быть война в такой красоте? Казалось бы, живи, люби, любуйся, земля плодоносная, растёт практически всё… Ан нет. Откуда-то появился «укроп» и стал бомбардировать, атаковать донецкую землю. На днях зашёл я в Донецке в разбитую школу, а там, на стене плакат: «Правила поведения во время бомбардировок и обстрелов». Вдумайтесь, в цивилизованной стране в наше время в школах висят вот такие плакаты!

Мысли прервала зелёного цвета «десятка» – Сказка за рулём, улыбка.

– Вы что спите так долго? – приветствовал я шуткой парней, на что «продюсер», сделав серьёзное лицо, сказал:

– Сейчас поедем в общежитие ГРУ, сильно там не болтай, слушай и на писательский ус мотай всё.

– Понял, товарищ начальник, – ответил я и попытался вникнуть в суть телефонных бесед моего «продюсера».

– Ну всё.. всё! – говорил он кому-то раздражённо. – Я им такие сюжеты дал, а в ответ ни копейки, – завершив разговор, он повернулся ко мне и стал рассказывать:

– С ГРУшниками взяли в трофеи наркоту и таблетки. На ампулах написано: «Только для армии АТО». Представляешь, ширнулся – и вперёд, или таблеток глотнул…

«Сказка» же своим флегматичным голосом подтвердил:

– Случаев много было на передовой. Солдат идёт «укроповский», снайпер в него бьёт, а он всё равно идёт, тот ещё несколько раз в него – всё равно идёт, падает только после тог, как ему в голову попадает. Когда подошли после боя, оказалось, что все выпущенные пули – в нём. А он их не чувствовал из-за этих фиолетовых таблеток. Их изучили потом медики, и вывод такой: когда пьёшь их, они стимулируют, а потом, после того как соскочишь с них – инфаркт. Сразу два дела, сначала боец крепкий, а потом он как свидетель самоликвидируется. Такая вот у них война…

Есть у нас место одно, Чистые озёра, недавно там девочка утонула, – продолжает «Сказка». – Позвали водолаза, чтоб найти её. Тот приехал, надел свою амуницию, нырнул – и сразу выныривает с заполошными глазами. Спрашивает: «Кого вытащить-то? Там много народу на дне». Потом, когда стали вытаскивать, оказалось – к ногам солдат АТО привязывали груз и топили их, а самое главное – у всех органы вырезаны: почки и прочее, у кого что...

За разговорами подъехали к КПП общежития ГРУ. Вышли, «продюсер» попросил часового позвать отца Серафима, тот по рации кого-то спросил, ещё немного постояли. Следы разрушений от взрывов вокруг этой общаги были везде. Напротив – детский спортивный корпус, посечённый осколками, стёкла обсыпаны, в крыше дыра, а внутри всё черно от сажи. Смотришь на это и пытаешься представить того, кто стрелял: кто он, кто мать его, есть ли у него ребёнок? Как можно в город, где люди, стрелять?

Между тем я стал за собой замечать, что уже вжился в условия военного времени и начал слушать людей по-военному, стараясь понять, где я могу пригодиться.

Из-за тополя в центре территории ГРУ появился отец Серафим – фронтовой батюшка в выгоревшей добела рясе. Его задача – поднимать боевой дух солдат, совершать службы и церковные таинства: крестить, исповедовать, причащать бойцов. Отец Серафим лечить умеет и словом Божьим, и руками – позвоночники правит.

– Люди идут к нему не только служивые, но и со всего города, – шепнул мне «продюсер».

Отец Серафим за руку поздоровался с каждым, я же свои ладони, как учил меня отец Сергий берёзовский, сложил лодочкой и попросил громко:

– Батюшка! Благословите меня на дела праведные!

Отец Серафим улыбнулся, обнял меня и перекрестил. Для верующего это значит как минимум душевное спокойствие, без которого на войне никак нельзя. Воспалённый от людских печалей и горечи судеб взгляд батюшки говорил о невероятной сложности несения им тут, на передовой войны, духовной службы.

– Ко мне они, – сказал отец Серафим постовым автоматчикам на КПП, и мы пошагали в общежитие донецкого ГРУ. На площадке перед входом сновали военные, и я, гражданский с Югры, глядя на них, почему-то чувствовал себя маленьким и беззащитным человечком. Они же, наоборот, даже походкой выдавали твердость духа военного. И будто спрашивали своими насквозь пронизывающими взглядами: «А вы что здесь, миряне? Идите домой и живите, ведь мы стоим за вас».

Скорый на ногу отец Серафим привёл нас в тёмный прохладный вестибюль, полный военных, были там даже девушки с кобурами на поясе и портупеями. Мы зашли в зал, приспособленный под молельную комнату, с маленьким алтарём, купелью, иконами. В конце зала – длинный стол из досок, накрытый добротным белым полотнищем.

– Чай пейте, – отец Серафим посадил нас за стол и поставил каждому по стакану. Подсел к нам военный с рыжей бородой – на плече рация, на шее платок, точь в точь как у Ясира Арафата, «Продюсер» представил меня всем:

– Писатель из России, Леонид.

В ответ я поумничал и, кивнув бородатому с рацией, сказал:

– Мне понравилось изречение Арафата: «Истинные евреи – это арабы». Тот задумался и, видно, до конца не поняв, к чему эта фраза, ничего не ответил мне и начал разговор с «продюсером». Из беседы их понял я лишь то, что боец в арафатке занимается беспилотными аппаратами, наблюдает за «зелёнкой», под прикрытием взвода корректирует огонь артиллерии. Говорили они и о политике, о партиях, о качестве и наличии боекомплектов в частях, и позывные в их разговоре звучали один за другим: Советник, Остап, Лютый, Румын, Багира... Подсела к нам девушка лет тридцати пяти, ростом метр восемьдесят, а то и метр девяносто, в камуфляже, с офицерским ремнём. В кобуре пистолет марки ТТ. Поздоровалась. Она подала мне руку, крупную и тяжёлую, представилась: «Рысь». Села, чайную чашечку в руки взяла. Ладони белые от перчаток, лишь кончики пальцев тёмные, загорелые. Лицо от загара шелушится. Не трудно догадаться, чем такая Рысь занимается на войне. Мой «продюсер» спросил её про каких-то друзей, на что она решительно отчеканила:

– Я вообще никому не верю тут, кроме своего командира и товарищей в погонах, которые рядом со мной. Остальные для меня попросту цель, – при этом Рысь резко выбросила вперёд указательный палец.

– С чем будешь чай? – спросил её отец Серафим.

– Мне чай только с укропом!

А военный в арафатке добавил:

– Порезать его только надо помельче, укроп, а потом ещё резать и резать!

Фронтовой батюшка, доставая пакетики с чаем, угомонил их воинственный порыв, поправив:

– Не резать, а чистить! Чистить, чистить и чистить землю от этих сорняков!

Спорить с ним никто не стал. У «продюсера» основной разговор пошёл с парнем в арафатке, обсуждали какой то предстоящий съезд, патриотов Днепра, Запорожья… А я притих, каким-то маленьким стал сам себе казаться на фоне этих военных, беззащитным. Хотя три тысячи километров прошёл от Берёзово до Москвы с блокнотом и ручкой, падал на самолёте, когда летал, и выжил; охотник, рыбак уроженец Крайнего Севера... Может, оружие и форма дают о себе знать? Политическое брожение в Донецке есть, про это говорят везде, но ярче лидера, чем президент Захарченко, нет. Ко мне подсел мальчишка лет десяти в очках, ему заботливо подали чай и конфетки, очки на нём были большие, а одна линза заклеена лейкопластырем.

– При взрыве снаряда мальчишке в глаз комок земли попал, – пояснил Серафим, – в Ростов его глаз могли бы спасти, но кому везти? Отец у него боевой ("боевой" – это ополченец), постоянно на передовой, а он у нас как сын полка, мать при обстрелах погибла… Ты поговори с ним, он тебе много расскажет о войне окаянной этой, – посоветовал батюшка и побежал встречать группу гражданских женщин из города.

– Скажи, молодой человек, наверное, ты больше всего хочешь, чтобы скорее наступило мирное время? – спросил я мальчишку. Тот кивнул:

– Я мечтаю, чтоб побыстрее закончилась война, чтоб ополченцы убили всех укропов, которые убили мою маму, чтобы освободили от них моё село, чтоб я приехал домой и на воротах нарисовал Российский флаг!

Громко, заученно проговорил это мальчонка и сосредоточенно принялся за свой чай, не забывая раскручивать обёртки от карамелек. Заулыбались все, растопил суровые сердца этих военных мальчишка в крупных очках.

Отпустив женщин, отец Серафим подсел к нам и стал рассказывать:

– В селе, где этот мальчик жил, нашли тетрадку с записями девочки, его ровесницы, которую завалило от прямого попадания в доме, погибла она. Тетрадь ту сохранили как доказательство преступлений укропов. Девочка писала, что маму забирали укропы, её не было два дня: «Я кушать хотела, у нас в доме не было покушать совсем ничего. Потом мама пришла, в платье порванном, и не такая была, как всегда. Мама говорила мне, что надо потерпеть, что пока будет плохо, а потом придут наши – и мы снова будем жить хорошо». Последняя запись была о том, что маму снова забрали военные, а девочка опять хотела кушать. И на этом тетрадка заканчивается. Записи эти нашли вместе с телом девочки, теперь эта тетрадь у властей ДНР.

– Поехали на улицу Стратонавтов, – скомандовал «продюсер» мне и Сказке и, испытующе посмотрев на меня, спросил:

– Знаешь хоть, где она находиться, эта улица?

– Нет…

– Она идёт параллельно взлётной полосе, до знаменитого терминала, оттуда метров пятьсот, не больше, всё простреливается из любого оружия. Едешь? А то смотри, по освобождённым сёлам поездим, если боишься…!

– Поеду, конечно, – сказал я и пошагал вместе со всеми на улицу. Отец Серафим провожал нас и по дороге о чём-то шептался с «продюсером» и бородачом в арафатке. Рысь подошла ко мне и сказала:

– Подойдём к моей машине, я тебе фотки кое-какие кину, есть флэшка?

Она листала фотографии и говорила:

– Вот, посмотри, Леонид – на фотке этой игрушка, плюшевый тигр, на полке детского сада, разбитого в хлам артиллерией укропов, рядом с игрушкой предмет от какого-то боекомплекта и пара горстей патронов от автомата, – Рысь грустно опустила голову. – Эта игрушка видела всю бомбардировку садика, детскую кровь…

Про таких, как Рысь, Голливуд снимает фильмы, а она – просто так, рядом со мной. Рысь продолжала листать военные снимки в своём ноутбуке. Я спросил её:

– А помодничать, по городу погулять в гражданском, в ресторане посидеть тебе хочется, наверное?

Неожиданно вопрос мой попал «в десятку». Сконфузилась как-то Рысь, задумалась, вся её суровость куда-то исчезла, совсем по-девичьи она намотала на палец хвостик своей косички и смущённо ответила:

– Конечно, охота, только… не в этом же! – и, помолчав, добавила, – а красивое-то и не помню когда носила.

– Ты красива и в этой «военке», – сделал я ей комплимент.

И мы расстались. Я пообещал ей прислать свою книжку.

Я вглядывался в лица военных, и как-то всё не укладывалось в голове, что вокруг идёт война. Глаза видят, а ум – нет. Открылись расписные ворота напротив, из них выехала машина с номером «Багира», в которой сидели две девушки, так же экипированные, как и моя Рысь. За той машиной ещё одна, там ополченцы в бронежилетах и куртках, обвешанные гранатами и рожками от БК. Из-под стекла одной машины глядит фотография улыбающегося президента Чечни Рамзана Кадырова. Всё-таки ореол защитника, храброго человека Кадыров сумел завоевать за годы своей политической жизни. «Продюсер», видя, что мы со Сказкой притомились от долгого ожидания, примчался к нашей машине и заторопился:

– Садимся и едем, время впустую теряем!

Захлопнулись дверки нашей боевой «десятки», мы поехали, как и обещал «продюсер», на передовую. Мчались по красивому городу Донецку. «И почему тут война? – опять думал я, – ведь надо жить и радоваться в такой красоте, среди этих роз, влюбляться, картины писать и стихи». Однако новые пейзажи, мелькающие за окном, изменили ход моих мыслей. Навстречу нам попадались расстрелянные и разбитые украинской артиллерией жилые дома, кафе, автозаправки. Руины некоторых зданий были покрыты сажей не от пожара, а от огня рвавших их боеприпасов. Нашу машину наполнил запах пороха и сладкой гари от веществ, которые рвались тут. А вот и Митсубиси-центр, который показывали в новостях по ТВ. Шоссе, ведущее в аэропорт, обрушившийся мост – всё в осколках.

Сказка то и дело выходил из машины и носком ботинка откидывал осколки снарядов, чтобы не проткнуть колесо. Воронки, снаряды от «градов», торчащие хвостики мин, посреди дороги – чёрные от сажи деревья, которые уже никогда не начнут цвести. Вот она, война. Кто эти люди, которые бомбардируют мирный Донецк, его жителей, убивают детей, стариков, женщин? Неужели это и есть та самая демократия по-европейски, по-американски? За что вы так ненавидите дончан и выжигаете их фосфором, бьёте «градами», пушками, самолётами и вертолётами, вооружаете солдат? Лишь только за то, что демократия в Донецке, референдум людей и их выбор вам не понравились? Или вы любите демократию не в полном смысле этого слова, а только такую, на которую укажет ваш жирный перст? Может, не прав я, тогда объясните, за что сеют смерть в мирном городе пушки ваших друзей – Порошенко, Турчинова и Яценюка – в Донецке, Горловке и Луганске?

Сегодня мне стало понятно, что никакой дружбы со странами ЕС у нас не было, нет и не будет. Мы враги исторически, они периодически на Россию нападали, Россия с такой же периодичностью давала им по зубам, так было, так есть и так будет. Никак Европа не может оценить российские народы и понять, что они сильнее европейских, умнее и храбрее. Вышла ошибочка и с Донбассом, не смогли укропы, вооружённые до зубов Европой и Америкой, победить ополченцев и не победят никогда. Слава героям, защитникам Донбасса, которые не дали нацистам поработить свой народ! Скажу тем, кто ездит в Европу отдыхать, совершать экскурсии: никогда не были мы у них желанными гостями и не будем, поэтому мои маршруты – мимо. Пусть лучше мои родные армяне угощают меня шашлыками в Сочи (кстати, шашлыки у них намного вкуснее, чем у европейцев, к тому же мы отлично понимаем друг друга и уважаем), чем смотреть в Париже и Праге в глаза тем, кто тебя ненавидит.

Сказка крутил руль своей машины, объезжая осколки и мины, торчащие и из асфальта или щебёнки. Вокруг стоял запах пороха, не смолкала стрельба разной силы из разных орудий, до терминала аэропорта оставалось метров пятьсот. Вот здание, девятиэтажка, два танка с выгоревшей краской и курган стреляных гильз возле них, у входа в здание – блокпост. «Продюсер» вышел к часовому и показал удостоверение представителя пресс-службы МО ДНР. Тот изучил документ и по рации позвал командира, который тут же появился на шестом этаже и спросил раздражённо:

– Что вам тут надо?

– С нами писатель из России, Бабанин, хотим ему показать улицу Стратонавтов, вас и ваши посты снимать не будем, с людьми пообщаться хотим!

Тот улыбнулся нам с высоты этажа и сказал:

– Езжайте. Только одежда у вас хлипковата для этих мест. Москвичи одеваются обычно так, что встать с места не могут.

Я улыбнулся ему в ответ и сказал:

– Я из Ханты-Мансийска, морозостойкий, и к выстрелам привык, правда, к охотничьим!

– В Нягани у меня тётка живёт, – крикнул мне человек с рацией. Я вышел из машины, свободной рукой достал вяленую щуку, отдал часовому и крикнул на шестой этаж обугленной от обстрелов девятиэтажки:

– Щуку тебе оставляю вяленую, считай, что от тётки!

– Спасибо! – поблагодарил командир, и мы поехали.

Около аэропорта располагались одноэтажные улицы, застроенные людьми на свои кровные, заработанные и скопленные за всю трудовую жизнь деньги. Теперь это, скорее, напоминало полигон. Дома разбиты напрочь украинской артиллерией, превращены в горы мусора. Но больше всего удручали жители, которые не уехали, потому что уезжать им было некуда. И кроме этой груды обломков, в которую превратили укропы их дома, у них не было ничего за душой. На улице Стратонавтов мы остановились возле одного мужичка. Вышли. Поздоровались. Я спросил:

– Как вам удаётся выживать в этом ужасе?

Он, не сильно задумываясь, под звуки стрельбы в стороне терминала аэропорта сказал:

– Мы ж русские, поэтому не выживаем, а живём тут! Ждём, когда их порешат всех – и укропов, и европейцев, и америкосов. – И, со злостью посмотрев в сторону терминала, где как раз грохнул снаряд со звуком, напоминающим ломающийся шифер, крикнул, – кто к нам с мечом пришёл, тот от меча и погибнет!..

У меня даже мороз по коже пробежал от голоса этого мужичка, который выжил и стоял перед нами у своего исхлёстанного снарядами дома. Подошёл ещё один мужчина, одетый по-дачному, в шляпе и шортах, присоединился к разговору:

– Мы выросли тут, это всё наше – и бросить… Да никогда! Пусть укропы тикают, – вдруг всхлипнул он со слезами и добавил, – жену убило тут у меня, волной кинуло её на пол от взрыва снаряда, и всё, больше не встала…

Тяжело было говорить и сними и, скажу я вам, рядом с этими сильными духом людьми было не страшно. Я не боялся, что могут в любую минуту накрыть нас укропы, мужики ведь не боялись…

– Я из России приехал, из Ханты-Мансийска, – сказал я. Один из мужчин тут же ответил:

– А я был в Ханты-Мансийске, рыбачил на озере, щук наловил целую кучу!

– Тяжело у вас тут, грохает часто?

Тот, что в шляпе и в шортах, показал рукою:

– Вон снаряд и яма, вон от «града» труба, вон снаряд не разорвался…

Действительно, на улице, среди мусора снаряд нужно ещё разглядеть. И лишь только когда я подошёл к нему, то убедился: торчит, гад, из земли, и кто его знает, может ещё и рвануть.

А мужичок продолжал говорить:

– Как – не боимся? Прячемся, укрытия есть у каждого, а что сделаешь?

Тот, который в Ханты-Мансийске бывал, сказал мне:

– Пойдём, покажу. В огород вчера снаряд прилетел, там яма, и обгорело всё, – и, улыбнувшись, добавил, – вся трава выгорела, полоть не надо!

Мы зашли в его огород, он показал нам ту яму:

– Вон как всадило вчера, и всадило конкретно! Мы крепкие – и в Донецке, и Луганске! У нас русский дух, а это много, нас не сломать! Нам что в бой идти, что под землю в шахту – всё равно. Вы помогайте нам, русские, и мы выстоим. Видите же, тут стоим, не уезжаем никуда!

– Я тоже русский, и никто меня сюда не звал, на Донбасс. Я собрал вещички, купил билет на свои и приехал только лишь с одним желанием – посмотреть и сказать слово за русских, за россиян, потому что говорить печатно умею, – ответил я.

– А, – махнул он рукой, – пойдёмте лучше, я вас напою кофе!

«Вот это да, – подумал я, – кофе на Мальдивах, кофе в аэропорту, кофе на кухне… А вот кофе на передовой под обстрелами – даже не предполагал, как это будет. У разбитого снарядом крыльца на двух кирпичах стояла кастрюлька, под которой дымил костерок. У входа в дом – ещё один мужичок в чёрной футболке и кепке. Мы поздоровались.

– Вы писатель? – спросил он меня.

– Да, я прозаик.

Он выпрямил спину, отчего приобрёл гордую осанку, и сказал:

– А я поэт, и сейчас расскажу, как было от СССР и до сегодня своими стихами!

Под грохот разрывов, стрельбы у терминала Донецка зазвучали стихи:

Вспоминаю я Невский широкий, он угрюмый в ту пору стоял!

Прогремел залп «Авроры» зелёной и народ кандалы разорвал.

В нашу пору она на причале, обливает Неву красотой,

Со всех стран народ привлекая своею флотской красой.

Проходят по ней экскурсанты, кто завидует, а кто попросту злой,

Так что помни, кто смотрит со злобой, «Аврора» не будет шутить,

А если кто посягнёт на Россию, она будет снова народу служить.

Через семьдесят лет мы узнали, что напрасно с «Авроры» стреляли,

И напрасно матросы кичились…

Сиплый голос крупного мужчины в чёрной футболке, как флаг, реял над осаждённой укропами улицей Стратонавтов, ровный и складный стих нёсся над осаждённым Донецком, его не заглушали ни уханье пушки, ни разрывы снарядов. Нет, господа укро-фашисты, не победить вам мужика русского, никогда!

Мы пили кофе без сахара, с дымком костерка, говорили про жён, детей, войну, урожай и мир, по которому соскучились все. И у меня не было страха. Наверное, потому, что не было его у этих мужиков, которые на развалинах улицы читали стихи, глядя в лицо смерти.

Улица Стратонавтов, отец Серафим, война и люди…

– Лёня!.. – услышал я в трубке сквозь утренний сон энергичный голос «продюсера». И недовольно буркнул в ответ:

– Ну…

– Что «ну»? – возмутился он. – Вся Россия уже работает на победу Донбасса, а ты всё спишь! Короче, через десять минут мы у тебя…

Ну, а мне что? Как говорится, голому собраться – только подпоясаться. Голову под кран, зубная щётка, брюки, рубашка, туфли – и я на донецком солнцепёке.

А всё-таки красиво в Донецке – цветы пламенем разгораются на утреннем солнце. Какая может быть война в такой красоте? Казалось бы, живи, люби, любуйся, земля плодоносная, растёт практически всё… Ан нет. Откуда-то появился «укроп» и стал бомбардировать, атаковать донецкую землю. На днях зашёл я в Донецке в разбитую школу, а там, на стене плакат: «Правила поведения во время бомбардировок и обстрелов». Вдумайтесь, в цивилизованной стране в наше время в школах висят вот такие плакаты!

Мысли прервала зелёного цвета «десятка» – Сказка за рулём, улыбка.

– Вы что спите так долго? – приветствовал я шуткой парней, на что «продюсер», сделав серьёзное лицо, сказал:

– Сейчас поедем в общежитие ГРУ, сильно там не болтай, слушай и на писательский ус мотай всё.

– Понял, товарищ начальник, – ответил я и попытался вникнуть в суть телефонных бесед моего «продюсера».

– Ну всё.. всё! – говорил он кому-то раздражённо. – Я им такие сюжеты дал, а в ответ ни копейки, – завершив разговор, он повернулся ко мне и стал рассказывать:

– С ГРУшниками взяли в трофеи наркоту и таблетки. На ампулах написано: «Только для армии АТО». Представляешь, ширнулся – и вперёд, или таблеток глотнул…

«Сказка» же своим флегматичным голосом подтвердил:

– Случаев много было на передовой. Солдат идёт «укроповский», снайпер в него бьёт, а он всё равно идёт, тот ещё несколько раз в него – всё равно идёт, падает только после тог, как ему в голову попадает. Когда подошли после боя, оказалось, что все выпущенные пули – в нём. А он их не чувствовал из-за этих фиолетовых таблеток. Их изучили потом медики, и вывод такой: когда пьёшь их, они стимулируют, а потом, после того как соскочишь с них – инфаркт. Сразу два дела, сначала боец крепкий, а потом он как свидетель самоликвидируется. Такая вот у них война…

Есть у нас место одно, Чистые озёра, недавно там девочка утонула, – продолжает «Сказка». – Позвали водолаза, чтоб найти её. Тот приехал, надел свою амуницию, нырнул – и сразу выныривает с заполошными глазами. Спрашивает: «Кого вытащить-то? Там много народу на дне». Потом, когда стали вытаскивать, оказалось – к ногам солдат АТО привязывали груз и топили их, а самое главное – у всех органы вырезаны: почки и прочее, у кого что...

За разговорами подъехали к КПП общежития ГРУ. Вышли, «продюсер» попросил часового позвать отца Серафима, тот по рации кого-то спросил, ещё немного постояли. Следы разрушений от взрывов вокруг этой общаги были везде. Напротив – детский спортивный корпус, посечённый осколками, стёкла обсыпаны, в крыше дыра, а внутри всё черно от сажи. Смотришь на это и пытаешься представить того, кто стрелял: кто он, кто мать его, есть ли у него ребёнок? Как можно в город, где люди, стрелять?

Между тем я стал за собой замечать, что уже вжился в условия военного времени и начал слушать людей по-военному, стараясь понять, где я могу пригодиться.

Из-за тополя в центре территории ГРУ появился отец Серафим – фронтовой батюшка в выгоревшей добела рясе. Его задача – поднимать боевой дух солдат, совершать службы и церковные таинства: крестить, исповедовать, причащать бойцов. Отец Серафим лечить умеет и словом Божьим, и руками – позвоночники правит.

– Люди идут к нему не только служивые, но и со всего города, – шепнул мне «продюсер».

Отец Серафим за руку поздоровался с каждым, я же свои ладони, как учил меня отец Сергий берёзовский, сложил лодочкой и попросил громко:

– Батюшка! Благословите меня на дела праведные!

Отец Серафим улыбнулся, обнял меня и перекрестил. Для верующего это значит как минимум душевное спокойствие, без которого на войне никак нельзя. Воспалённый от людских печалей и горечи судеб взгляд батюшки говорил о невероятной сложности несения им тут, на передовой войны, духовной службы.

– Ко мне они, – сказал отец Серафим постовым автоматчикам на КПП, и мы пошагали в общежитие донецкого ГРУ. На площадке перед входом сновали военные, и я, гражданский с Югры, глядя на них, почему-то чувствовал себя маленьким и беззащитным человечком. Они же, наоборот, даже походкой выдавали твердость духа военного. И будто спрашивали своими насквозь пронизывающими взглядами: «А вы что здесь, миряне? Идите домой и живите, ведь мы стоим за вас».

Скорый на ногу отец Серафим привёл нас в тёмный прохладный вестибюль, полный военных, были там даже девушки с кобурами на поясе и портупеями. Мы зашли в зал, приспособленный под молельную комнату, с маленьким алтарём, купелью, иконами. В конце зала – длинный стол из досок, накрытый добротным белым полотнищем.

– Чай пейте, – отец Серафим посадил нас за стол и поставил каждому по стакану. Подсел к нам военный с рыжей бородой – на плече рация, на шее платок, точь в точь как у Ясира Арафата, «Продюсер» представил меня всем:

– Писатель из России, Леонид.

В ответ я поумничал и, кивнув бородатому с рацией, сказал:

– Мне понравилось изречение Арафата: «Истинные евреи – это арабы». Тот задумался и, видно, до конца не поняв, к чему эта фраза, ничего не ответил мне и начал разговор с «продюсером». Из беседы их понял я лишь то, что боец в арафатке занимается беспилотными аппаратами, наблюдает за «зелёнкой», под прикрытием взвода корректирует огонь артиллерии. Говорили они и о политике, о партиях, о качестве и наличии боекомплектов в частях, и позывные в их разговоре звучали один за другим: Советник, Остап, Лютый, Румын, Багира... Подсела к нам девушка лет тридцати пяти, ростом метр восемьдесят, а то и метр девяносто, в камуфляже, с офицерским ремнём. В кобуре пистолет марки ТТ. Поздоровалась. Она подала мне руку, крупную и тяжёлую, представилась: «Рысь». Села, чайную чашечку в руки взяла. Ладони белые от перчаток, лишь кончики пальцев тёмные, загорелые. Лицо от загара шелушится. Не трудно догадаться, чем такая Рысь занимается на войне. Мой «продюсер» спросил её про каких-то друзей, на что она решительно отчеканила:

– Я вообще никому не верю тут, кроме своего командира и товарищей в погонах, которые рядом со мной. Остальные для меня попросту цель, – при этом Рысь резко выбросила вперёд указательный палец.

– С чем будешь чай? – спросил её отец Серафим.

– Мне чай только с укропом!

А военный в арафатке добавил:

– Порезать его только надо помельче, укроп, а потом ещё резать и резать!

Фронтовой батюшка, доставая пакетики с чаем, угомонил их воинственный порыв, поправив:

– Не резать, а чистить! Чистить, чистить и чистить землю от этих сорняков!

Спорить с ним никто не стал. У «продюсера» основной разговор пошёл с парнем в арафатке, обсуждали какой то предстоящий съезд, патриотов Днепра, Запорожья… А я притих, каким-то маленьким стал сам себе казаться на фоне этих военных, беззащитным. Хотя три тысячи километров прошёл от Берёзово до Москвы с блокнотом и ручкой, падал на самолёте, когда летал, и выжил; охотник, рыбак уроженец Крайнего Севера... Может, оружие и форма дают о себе знать? Политическое брожение в Донецке есть, про это говорят везде, но ярче лидера, чем президент Захарченко, нет. Ко мне подсел мальчишка лет десяти в очках, ему заботливо подали чай и конфетки, очки на нём были большие, а одна линза заклеена лейкопластырем.

– При взрыве снаряда мальчишке в глаз комок земли попал, – пояснил Серафим, – в Ростов его глаз могли бы спасти, но кому везти? Отец у него боевой ("боевой" – это ополченец), постоянно на передовой, а он у нас как сын полка, мать при обстрелах погибла… Ты поговори с ним, он тебе много расскажет о войне окаянной этой, – посоветовал батюшка и побежал встречать группу гражданских женщин из города.

– Скажи, молодой человек, наверное, ты больше всего хочешь, чтобы скорее наступило мирное время? – спросил я мальчишку. Тот кивнул:

– Я мечтаю, чтоб побыстрее закончилась война, чтоб ополченцы убили всех укропов, которые убили мою маму, чтобы освободили от них моё село, чтоб я приехал домой и на воротах нарисовал Российский флаг!

Громко, заученно проговорил это мальчонка и сосредоточенно принялся за свой чай, не забывая раскручивать обёртки от карамелек. Заулыбались все, растопил суровые сердца этих военных мальчишка в крупных очках.

Отпустив женщин, отец Серафим подсел к нам и стал рассказывать:

– В селе, где этот мальчик жил, нашли тетрадку с записями девочки, его ровесницы, которую завалило от прямого попадания в доме, погибла она. Тетрадь ту сохранили как доказательство преступлений укропов. Девочка писала, что маму забирали укропы, её не было два дня: «Я кушать хотела, у нас в доме не было покушать совсем ничего. Потом мама пришла, в платье порванном, и не такая была, как всегда. Мама говорила мне, что надо потерпеть, что пока будет плохо, а потом придут наши – и мы снова будем жить хорошо». Последняя запись была о том, что маму снова забрали военные, а девочка опять хотела кушать. И на этом тетрадка заканчивается. Записи эти нашли вместе с телом девочки, теперь эта тетрадь у властей ДНР.

– Поехали на улицу Стратонавтов, – скомандовал «продюсер» мне и Сказке и, испытующе посмотрев на меня, спросил:

– Знаешь хоть, где она находиться, эта улица?

– Нет…

– Она идёт параллельно взлётной полосе, до знаменитого терминала, оттуда метров пятьсот, не больше, всё простреливается из любого оружия. Едешь? А то смотри, по освобождённым сёлам поездим, если боишься…!

– Поеду, конечно, – сказал я и пошагал вместе со всеми на улицу. Отец Серафим провожал нас и по дороге о чём-то шептался с «продюсером» и бородачом в арафатке. Рысь подошла ко мне и сказала:

– Подойдём к моей машине, я тебе фотки кое-какие кину, есть флэшка?

Она листала фотографии и говорила:

– Вот, посмотри, Леонид – на фотке этой игрушка, плюшевый тигр, на полке детского сада, разбитого в хлам артиллерией укропов, рядом с игрушкой предмет от какого-то боекомплекта и пара горстей патронов от автомата, – Рысь грустно опустила голову. – Эта игрушка видела всю бомбардировку садика, детскую кровь…

Про таких, как Рысь, Голливуд снимает фильмы, а она – просто так, рядом со мной. Рысь продолжала листать военные снимки в своём ноутбуке. Я спросил её:

– А помодничать, по городу погулять в гражданском, в ресторане посидеть тебе хочется, наверное?

Неожиданно вопрос мой попал «в десятку». Сконфузилась как-то Рысь, задумалась, вся её суровость куда-то исчезла, совсем по-девичьи она намотала на палец хвостик своей косички и смущённо ответила:

– Конечно, охота, только… не в этом же! – и, помолчав, добавила, – а красивое-то и не помню когда носила.

– Ты красива и в этой «военке», – сделал я ей комплимент.

И мы расстались. Я пообещал ей прислать свою книжку.

Я вглядывался в лица военных, и как-то всё не укладывалось в голове, что вокруг идёт война. Глаза видят, а ум – нет. Открылись расписные ворота напротив, из них выехала машина с номером «Багира», в которой сидели две девушки, так же экипированные, как и моя Рысь. За той машиной ещё одна, там ополченцы в бронежилетах и куртках, обвешанные гранатами и рожками от БК. Из-под стекла одной машины глядит фотография улыбающегося президента Чечни Рамзана Кадырова. Всё-таки ореол защитника, храброго человека Кадыров сумел завоевать за годы своей политической жизни. «Продюсер», видя, что мы со Сказкой притомились от долгого ожидания, примчался к нашей машине и заторопился:

– Садимся и едем, время впустую теряем!

Захлопнулись дверки нашей боевой «десятки», мы поехали, как и обещал «продюсер», на передовую. Мчались по красивому городу Донецку. «И почему тут война? – опять думал я, – ведь надо жить и радоваться в такой красоте, среди этих роз, влюбляться, картины писать и стихи». Однако новые пейзажи, мелькающие за окном, изменили ход моих мыслей. Навстречу нам попадались расстрелянные и разбитые украинской артиллерией жилые дома, кафе, автозаправки. Руины некоторых зданий были покрыты сажей не от пожара, а от огня рвавших их боеприпасов. Нашу машину наполнил запах пороха и сладкой гари от веществ, которые рвались тут. А вот и Митсубиси-центр, который показывали в новостях по ТВ. Шоссе, ведущее в аэропорт, обрушившийся мост – всё в осколках.

Сказка то и дело выходил из машины и носком ботинка откидывал осколки снарядов, чтобы не проткнуть колесо. Воронки, снаряды от «градов», торчащие хвостики мин, посреди дороги – чёрные от сажи деревья, которые уже никогда не начнут цвести. Вот она, война. Кто эти люди, которые бомбардируют мирный Донецк, его жителей, убивают детей, стариков, женщин? Неужели это и есть та самая демократия по-европейски, по-американски? За что вы так ненавидите дончан и выжигаете их фосфором, бьёте «градами», пушками, самолётами и вертолётами, вооружаете солдат? Лишь только за то, что демократия в Донецке, референдум людей и их выбор вам не понравились? Или вы любите демократию не в полном смысле этого слова, а только такую, на которую укажет ваш жирный перст? Может, не прав я, тогда объясните, за что сеют смерть в мирном городе пушки ваших друзей – Порошенко, Турчинова и Яценюка – в Донецке, Горловке и Луганске?

Сегодня мне стало понятно, что никакой дружбы со странами ЕС у нас не было, нет и не будет. Мы враги исторически, они периодически на Россию нападали, Россия с такой же периодичностью давала им по зубам, так было, так есть и так будет. Никак Европа не может оценить российские народы и понять, что они сильнее европейских, умнее и храбрее. Вышла ошибочка и с Донбассом, не смогли укропы, вооружённые до зубов Европой и Америкой, победить ополченцев и не победят никогда. Слава героям, защитникам Донбасса, которые не дали нацистам поработить свой народ! Скажу тем, кто ездит в Европу отдыхать, совершать экскурсии: никогда не были мы у них желанными гостями и не будем, поэтому мои маршруты – мимо. Пусть лучше мои родные армяне угощают меня шашлыками в Сочи (кстати, шашлыки у них намного вкуснее, чем у европейцев, к тому же мы отлично понимаем друг друга и уважаем), чем смотреть в Париже и Праге в глаза тем, кто тебя ненавидит.

Сказка крутил руль своей машины, объезжая осколки и мины, торчащие и из асфальта или щебёнки. Вокруг стоял запах пороха, не смолкала стрельба разной силы из разных орудий, до терминала аэропорта оставалось метров пятьсот. Вот здание, девятиэтажка, два танка с выгоревшей краской и курган стреляных гильз возле них, у входа в здание – блокпост. «Продюсер» вышел к часовому и показал удостоверение представителя пресс-службы МО ДНР. Тот изучил документ и по рации позвал командира, который тут же появился на шестом этаже и спросил раздражённо:

– Что вам тут надо?

– С нами писатель из России, Бабанин, хотим ему показать улицу Стратонавтов, вас и ваши посты снимать не будем, с людьми пообщаться хотим!

Тот улыбнулся нам с высоты этажа и сказал:

– Езжайте. Только одежда у вас хлипковата для этих мест. Москвичи одеваются обычно так, что встать с места не могут.

Я улыбнулся ему в ответ и сказал:

– Я из Ханты-Мансийска, морозостойкий, и к выстрелам привык, правда, к охотничьим!

– В Нягани у меня тётка живёт, – крикнул мне человек с рацией. Я вышел из машины, свободной рукой достал вяленую щуку, отдал часовому и крикнул на шестой этаж обугленной от обстрелов девятиэтажки:

– Щуку тебе оставляю вяленую, считай, что от тётки!

– Спасибо! – поблагодарил командир, и мы поехали.

Около аэропорта располагались одноэтажные улицы, застроенные людьми на свои кровные, заработанные и скопленные за всю трудовую жизнь деньги. Теперь это, скорее, напоминало полигон. Дома разбиты напрочь украинской артиллерией, превращены в горы мусора. Но больше всего удручали жители, которые не уехали, потому что уезжать им было некуда. И кроме этой груды обломков, в которую превратили укропы их дома, у них не было ничего за душой. На улице Стратонавтов мы остановились возле одного мужичка. Вышли. Поздоровались. Я спросил:

– Как вам удаётся выживать в этом ужасе?

Он, не сильно задумываясь, под звуки стрельбы в стороне терминала аэропорта сказал:

– Мы ж русские, поэтому не выживаем, а живём тут! Ждём, когда их порешат всех – и укропов, и европейцев, и америкосов. – И, со злостью посмотрев в сторону терминала, где как раз грохнул снаряд со звуком, напоминающим ломающийся шифер, крикнул, – кто к нам с мечом пришёл, тот от меча и погибнет!..

У меня даже мороз по коже пробежал от голоса этого мужичка, который выжил и стоял перед нами у своего исхлёстанного снарядами дома. Подошёл ещё один мужчина, одетый по-дачному, в шляпе и шортах, присоединился к разговору:

– Мы выросли тут, это всё наше – и бросить… Да никогда! Пусть укропы тикают, – вдруг всхлипнул он со слезами и добавил, – жену убило тут у меня, волной кинуло её на пол от взрыва снаряда, и всё, больше не встала…

Тяжело было говорить и сними и, скажу я вам, рядом с этими сильными духом людьми было не страшно. Я не боялся, что могут в любую минуту накрыть нас укропы, мужики ведь не боялись…

– Я из России приехал, из Ханты-Мансийска, – сказал я. Один из мужчин тут же ответил:

– А я был в Ханты-Мансийске, рыбачил на озере, щук наловил целую кучу!

– Тяжело у вас тут, грохает часто?

Тот, что в шляпе и в шортах, показал рукою:

– Вон снаряд и яма, вон от «града» труба, вон снаряд не разорвался…

Действительно, на улице, среди мусора снаряд нужно ещё разглядеть. И лишь только когда я подошёл к нему, то убедился: торчит, гад, из земли, и кто его знает, может ещё и рвануть.

А мужичок продолжал говорить:

– Как – не боимся? Прячемся, укрытия есть у каждого, а что сделаешь?

Тот, который в Ханты-Мансийске бывал, сказал мне:

– Пойдём, покажу. В огород вчера снаряд прилетел, там яма, и обгорело всё, – и, улыбнувшись, добавил, – вся трава выгорела, полоть не надо!

Мы зашли в его огород, он показал нам ту яму:

– Вон как всадило вчера, и всадило конкретно! Мы крепкие – и в Донецке, и Луганске! У нас русский дух, а это много, нас не сломать! Нам что в бой идти, что под землю в шахту – всё равно. Вы помогайте нам, русские, и мы выстоим. Видите же, тут стоим, не уезжаем никуда!

– Я тоже русский, и никто меня сюда не звал, на Донбасс. Я собрал вещички, купил билет на свои и приехал только лишь с одним желанием – посмотреть и сказать слово за русских, за россиян, потому что говорить печатно умею, – ответил я.

– А, – махнул он рукой, – пойдёмте лучше, я вас напою кофе!

«Вот это да, – подумал я, – кофе на Мальдивах, кофе в аэропорту, кофе на кухне… А вот кофе на передовой под обстрелами – даже не предполагал, как это будет. У разбитого снарядом крыльца на двух кирпичах стояла кастрюлька, под которой дымил костерок. У входа в дом – ещё один мужичок в чёрной футболке и кепке. Мы поздоровались.

– Вы писатель? – спросил он меня.

– Да, я прозаик.

Он выпрямил спину, отчего приобрёл гордую осанку, и сказал:

– А я поэт, и сейчас расскажу, как было от СССР и до сегодня своими стихами!

Под грохот разрывов, стрельбы у терминала Донецка зазвучали стихи:

Вспоминаю я Невский широкий, он угрюмый в ту пору стоял!

Прогремел залп «Авроры» зелёной и народ кандалы разорвал.

В нашу пору она на причале, обливает Неву красотой,

Со всех стран народ привлекая своею флотской красой.

Проходят по ней экскурсанты, кто завидует, а кто попросту злой,

Так что помни, кто смотрит со злобой, «Аврора» не будет шутить,

А если кто посягнёт на Россию, она будет снова народу служить.

Через семьдесят лет мы узнали, что напрасно с «Авроры» стреляли,

И напрасно матросы кичились…

Сиплый голос крупного мужчины в чёрной футболке, как флаг, реял над осаждённой укропами улицей Стратонавтов, ровный и складный стих нёсся над осаждённым Донецком, его не заглушали ни уханье пушки, ни разрывы снарядов. Нет, господа укро-фашисты, не победить вам мужика русского, никогда!

Мы пили кофе без сахара, с дымком костерка, говорили про жён, детей, войну, урожай и мир, по которому соскучились все. И у меня не было страха. Наверное, потому, что не было его у этих мужиков, которые на развалинах улицы читали стихи, глядя в лицо смерти.

Улица Стратонавтов, отец Серафим, война и люди…

– Лёня!.. – услышал я в трубке сквозь утренний сон энергичный голос «продюсера». И недовольно буркнул в ответ:

– Ну…

– Что «ну»? – возмутился он. – Вся Россия уже работает на победу Донбасса, а ты всё спишь! Короче, через десять минут мы у тебя…

Ну, а мне что? Как говорится, голому собраться – только подпоясаться. Голову под кран, зубная щётка, брюки, рубашка, туфли – и я на донецком солнцепёке.

А всё-таки красиво в Донецке – цветы пламенем разгораются на утреннем солнце. Какая может быть война в такой красоте? Казалось бы, живи, люби, любуйся, земля плодоносная, растёт практически всё… Ан нет. Откуда-то появился «укроп» и стал бомбардировать, атаковать донецкую землю. На днях зашёл я в Донецке в разбитую школу, а там, на стене плакат: «Правила поведения во время бомбардировок и обстрелов». Вдумайтесь, в цивилизованной стране в наше время в школах висят вот такие плакаты!

Мысли прервала зелёного цвета «десятка» – Сказка за рулём, улыбка.

– Вы что спите так долго? – приветствовал я шуткой парней, на что «продюсер», сделав серьёзное лицо, сказал:

– Сейчас поедем в общежитие ГРУ, сильно там не болтай, слушай и на писательский ус мотай всё.

– Понял, товарищ начальник, – ответил я и попытался вникнуть в суть телефонных бесед моего «продюсера».

– Ну всё.. всё! – говорил он кому-то раздражённо. – Я им такие сюжеты дал, а в ответ ни копейки, – завершив разговор, он повернулся ко мне и стал рассказывать:

– С ГРУшниками взяли в трофеи наркоту и таблетки. На ампулах написано: «Только для армии АТО». Представляешь, ширнулся – и вперёд, или таблеток глотнул…

«Сказка» же своим флегматичным голосом подтвердил:

– Случаев много было на передовой. Солдат идёт «укроповский», снайпер в него бьёт, а он всё равно идёт, тот ещё несколько раз в него – всё равно идёт, падает только после тог, как ему в голову попадает. Когда подошли после боя, оказалось, что все выпущенные пули – в нём. А он их не чувствовал из-за этих фиолетовых таблеток. Их изучили потом медики, и вывод такой: когда пьёшь их, они стимулируют, а потом, после того как соскочишь с них – инфаркт. Сразу два дела, сначала боец крепкий, а потом он как свидетель самоликвидируется. Такая вот у них война…

Есть у нас место одно, Чистые озёра, недавно там девочка утонула, – продолжает «Сказка». – Позвали водолаза, чтоб найти её. Тот приехал, надел свою амуницию, нырнул – и сразу выныривает с заполошными глазами. Спрашивает: «Кого вытащить-то? Там много народу на дне». Потом, когда стали вытаскивать, оказалось – к ногам солдат АТО привязывали груз и топили их, а самое главное – у всех органы вырезаны: почки и прочее, у кого что...

За разговорами подъехали к КПП общежития ГРУ. Вышли, «продюсер» попросил часового позвать отца Серафима, тот по рации кого-то спросил, ещё немного постояли. Следы разрушений от взрывов вокруг этой общаги были везде. Напротив – детский спортивный корпус, посечённый осколками, стёкла обсыпаны, в крыше дыра, а внутри всё черно от сажи. Смотришь на это и пытаешься представить того, кто стрелял: кто он, кто мать его, есть ли у него ребёнок? Как можно в город, где люди, стрелять?

Между тем я стал за собой замечать, что уже вжился в условия военного времени и начал слушать людей по-военному, стараясь понять, где я могу пригодиться.

Из-за тополя в центре территории ГРУ появился отец Серафим – фронтовой батюшка в выгоревшей добела рясе. Его задача – поднимать боевой дух солдат, совершать службы и церковные таинства: крестить, исповедовать, причащать бойцов. Отец Серафим лечить умеет и словом Божьим, и руками – позвоночники правит.

– Люди идут к нему не только служивые, но и со всего города, – шепнул мне «продюсер».

Отец Серафим за руку поздоровался с каждым, я же свои ладони, как учил меня отец Сергий берёзовский, сложил лодочкой и попросил громко:

– Батюшка! Благословите меня на дела праведные!

Отец Серафим улыбнулся, обнял меня и перекрестил. Для верующего это значит как минимум душевное спокойствие, без которого на войне никак нельзя. Воспалённый от людских печалей и горечи судеб взгляд батюшки говорил о невероятной сложности несения им тут, на передовой войны, духовной службы.

– Ко мне они, – сказал отец Серафим постовым автоматчикам на КПП, и мы пошагали в общежитие донецкого ГРУ. На площадке перед входом сновали военные, и я, гражданский с Югры, глядя на них, почему-то чувствовал себя маленьким и беззащитным человечком. Они же, наоборот, даже походкой выдавали твердость духа военного. И будто спрашивали своими насквозь пронизывающими взглядами: «А вы что здесь, миряне? Идите домой и живите, ведь мы стоим за вас».

Скорый на ногу отец Серафим привёл нас в тёмный прохладный вестибюль, полный военных, были там даже девушки с кобурами на поясе и портупеями. Мы зашли в зал, приспособленный под молельную комнату, с маленьким алтарём, купелью, иконами. В конце зала – длинный стол из досок, накрытый добротным белым полотнищем.

– Чай пейте, – отец Серафим посадил нас за стол и поставил каждому по стакану. Подсел к нам военный с рыжей бородой – на плече рация, на шее платок, точь в точь как у Ясира Арафата, «Продюсер» представил меня всем:

– Писатель из России, Леонид.

В ответ я поумничал и, кивнув бородатому с рацией, сказал:

– Мне понравилось изречение Арафата: «Истинные евреи – это арабы». Тот задумался и, видно, до конца не поняв, к чему эта фраза, ничего не ответил мне и начал разговор с «продюсером». Из беседы их понял я лишь то, что боец в арафатке занимается беспилотными аппаратами, наблюдает за «зелёнкой», под прикрытием взвода корректирует огонь артиллерии. Говорили они и о политике, о партиях, о качестве и наличии боекомплектов в частях, и позывные в их разговоре звучали один за другим: Советник, Остап, Лютый, Румын, Багира... Подсела к нам девушка лет тридцати пяти, ростом метр восемьдесят, а то и метр девяносто, в камуфляже, с офицерским ремнём. В кобуре пистолет марки ТТ. Поздоровалась. Она подала мне руку, крупную и тяжёлую, представилась: «Рысь». Села, чайную чашечку в руки взяла. Ладони белые от перчаток, лишь кончики пальцев тёмные, загорелые. Лицо от загара шелушится. Не трудно догадаться, чем такая Рысь занимается на войне. Мой «продюсер» спросил её про каких-то друзей, на что она решительно отчеканила:

– Я вообще никому не верю тут, кроме своего командира и товарищей в погонах, которые рядом со мной. Остальные для меня попросту цель, – при этом Рысь резко выбросила вперёд указательный палец.

– С чем будешь чай? – спросил её отец Серафим.

– Мне чай только с укропом!

А военный в арафатке добавил:

– Порезать его только надо помельче, укроп, а потом ещё резать и резать!

Фронтовой батюшка, доставая пакетики с чаем, угомонил их воинственный порыв, поправив:

– Не резать, а чистить! Чистить, чистить и чистить землю от этих сорняков!

Спорить с ним никто не стал. У «продюсера» основной разговор пошёл с парнем в арафатке, обсуждали какой то предстоящий съезд, патриотов Днепра, Запорожья… А я притих, каким-то маленьким стал сам себе казаться на фоне этих военных, беззащитным. Хотя три тысячи километров прошёл от Берёзово до Москвы с блокнотом и ручкой, падал на самолёте, когда летал, и выжил; охотник, рыбак уроженец Крайнего Севера... Может, оружие и форма дают о себе знать? Политическое брожение в Донецке есть, про это говорят везде, но ярче лидера, чем президент Захарченко, нет. Ко мне подсел мальчишка лет десяти в очках, ему заботливо подали чай и конфетки, очки на нём были большие, а одна линза заклеена лейкопластырем.

– При взрыве снаряда мальчишке в глаз комок земли попал, – пояснил Серафим, – в Ростов его глаз могли бы спасти, но кому везти? Отец у него боевой ("боевой" – это ополченец), постоянно на передовой, а он у нас как сын полка, мать при обстрелах погибла… Ты поговори с ним, он тебе много расскажет о войне окаянной этой, – посоветовал батюшка и побежал встречать группу гражданских женщин из города.

– Скажи, молодой человек, наверное, ты больше всего хочешь, чтобы скорее наступило мирное время? – спросил я мальчишку. Тот кивнул:

– Я мечтаю, чтоб побыстрее закончилась война, чтоб ополченцы убили всех укропов, которые убили мою маму, чтобы освободили от них моё село, чтоб я приехал домой и на воротах нарисовал Российский флаг!

Громко, заученно проговорил это мальчонка и сосредоточенно принялся за свой чай, не забывая раскручивать обёртки от карамелек. Заулыбались все, растопил суровые сердца этих военных мальчишка в крупных очках.

Отпустив женщин, отец Серафим подсел к нам и стал рассказывать:

– В селе, где этот мальчик жил, нашли тетрадку с записями девочки, его ровесницы, которую завалило от прямого попадания в доме, погибла она. Тетрадь ту сохранили как доказательство преступлений укропов. Девочка писала, что маму забирали укропы, её не было два дня: «Я кушать хотела, у нас в доме не было покушать совсем ничего. Потом мама пришла, в платье порванном, и не такая была, как всегда. Мама говорила мне, что надо потерпеть, что пока будет плохо, а потом придут наши – и мы снова будем жить хорошо». Последняя запись была о том, что маму снова забрали военные, а девочка опять хотела кушать. И на этом тетрадка заканчивается. Записи эти нашли вместе с телом девочки, теперь эта тетрадь у властей ДНР.

– Поехали на улицу Стратонавтов, – скомандовал «продюсер» мне и Сказке и, испытующе посмотрев на меня, спросил:

– Знаешь хоть, где она находиться, эта улица?

– Нет…

– Она идёт параллельно взлётной полосе, до знаменитого терминала, оттуда метров пятьсот, не больше, всё простреливается из любого оружия. Едешь? А то смотри, по освобождённым сёлам поездим, если боишься…!

– Поеду, конечно, – сказал я и пошагал вместе со всеми на улицу. Отец Серафим провожал нас и по дороге о чём-то шептался с «продюсером» и бородачом в арафатке. Рысь подошла ко мне и сказала:

– Подойдём к моей машине, я тебе фотки кое-какие кину, есть флэшка?

Она листала фотографии и говорила:

– Вот, посмотри, Леонид – на фотке этой игрушка, плюшевый тигр, на полке детского сада, разбитого в хлам артиллерией укропов, рядом с игрушкой предмет от какого-то боекомплекта и пара горстей патронов от автомата, – Рысь грустно опустила голову. – Эта игрушка видела всю бомбардировку садика, детскую кровь…

Про таких, как Рысь, Голливуд снимает фильмы, а она – просто так, рядом со мной. Рысь продолжала листать военные снимки в своём ноутбуке. Я спросил её:

– А помодничать, по городу погулять в гражданском, в ресторане посидеть тебе хочется, наверное?

Неожиданно вопрос мой попал «в десятку». Сконфузилась как-то Рысь, задумалась, вся её суровость куда-то исчезла, совсем по-девичьи она намотала на палец хвостик своей косички и смущённо ответила:

– Конечно, охота, только… не в этом же! – и, помолчав, добавила, – а красивое-то и не помню когда носила.

– Ты красива и в этой «военке», – сделал я ей комплимент.

И мы расстались. Я пообещал ей прислать свою книжку.

Я вглядывался в лица военных, и как-то всё не укладывалось в голове, что вокруг идёт война. Глаза видят, а ум – нет. Открылись расписные ворота напротив, из них выехала машина с номером «Багира», в которой сидели две девушки, так же экипированные, как и моя Рысь. За той машиной ещё одна, там ополченцы в бронежилетах и куртках, обвешанные гранатами и рожками от БК. Из-под стекла одной машины глядит фотография улыбающегося президента Чечни Рамзана Кадырова. Всё-таки ореол защитника, храброго человека Кадыров сумел завоевать за годы своей политической жизни. «Продюсер», видя, что мы со Сказкой притомились от долгого ожидания, примчался к нашей машине и заторопился:

– Садимся и едем, время впустую теряем!

Захлопнулись дверки нашей боевой «десятки», мы поехали, как и обещал «продюсер», на передовую. Мчались по красивому городу Донецку. «И почему тут война? – опять думал я, – ведь надо жить и радоваться в такой красоте, среди этих роз, влюбляться, картины писать и стихи». Однако новые пейзажи, мелькающие за окном, изменили ход моих мыслей. Навстречу нам попадались расстрелянные и разбитые украинской артиллерией жилые дома, кафе, автозаправки. Руины некоторых зданий были покрыты сажей не от пожара, а от огня рвавших их боеприпасов. Нашу машину наполнил запах пороха и сладкой гари от веществ, которые рвались тут. А вот и Митсубиси-центр, который показывали в новостях по ТВ. Шоссе, ведущее в аэропорт, обрушившийся мост – всё в осколках.

Сказка то и дело выходил из машины и носком ботинка откидывал осколки снарядов, чтобы не проткнуть колесо. Воронки, снаряды от «градов», торчащие хвостики мин, посреди дороги – чёрные от сажи деревья, которые уже никогда не начнут цвести. Вот она, война. Кто эти люди, которые бомбардируют мирный Донецк, его жителей, убивают детей, стариков, женщин? Неужели это и есть та самая демократия по-европейски, по-американски? За что вы так ненавидите дончан и выжигаете их фосфором, бьёте «градами», пушками, самолётами и вертолётами, вооружаете солдат? Лишь только за то, что демократия в Донецке, референдум людей и их выбор вам не понравились? Или вы любите демократию не в полном смысле этого слова, а только такую, на которую укажет ваш жирный перст? Может, не прав я, тогда объясните, за что сеют смерть в мирном городе пушки ваших друзей – Порошенко, Турчинова и Яценюка – в Донецке, Горловке и Луганске?

Сегодня мне стало понятно, что никакой дружбы со странами ЕС у нас не было, нет и не будет. Мы враги исторически, они периодически на Россию нападали, Россия с такой же периодичностью давала им по зубам, так было, так есть и так будет. Никак Европа не может оценить российские народы и понять, что они сильнее европейских, умнее и храбрее. Вышла ошибочка и с Донбассом, не смогли укропы, вооружённые до зубов Европой и Америкой, победить ополченцев и не победят никогда. Слава героям, защитникам Донбасса, которые не дали нацистам поработить свой народ! Скажу тем, кто ездит в Европу отдыхать, совершать экскурсии: никогда не были мы у них желанными гостями и не будем, поэтому мои маршруты – мимо. Пусть лучше мои родные армяне угощают меня шашлыками в Сочи (кстати, шашлыки у них намного вкуснее, чем у европейцев, к тому же мы отлично понимаем друг друга и уважаем), чем смотреть в Париже и Праге в глаза тем, кто тебя ненавидит.

Сказка крутил руль своей машины, объезжая осколки и мины, торчащие и из асфальта или щебёнки. Вокруг стоял запах пороха, не смолкала стрельба разной силы из разных орудий, до терминала аэропорта оставалось метров пятьсот. Вот здание, девятиэтажка, два танка с выгоревшей краской и курган стреляных гильз возле них, у входа в здание – блокпост. «Продюсер» вышел к часовому и показал удостоверение представителя пресс-службы МО ДНР. Тот изучил документ и по рации позвал командира, который тут же появился на шестом этаже и спросил раздражённо:

– Что вам тут надо?

– С нами писатель из России, Бабанин, хотим ему показать улицу Стратонавтов, вас и ваши посты снимать не будем, с людьми пообщаться хотим!

Тот улыбнулся нам с высоты этажа и сказал:

– Езжайте. Только одежда у вас хлипковата для этих мест. Москвичи одеваются обычно так, что встать с места не могут.

Я улыбнулся ему в ответ и сказал:

– Я из Ханты-Мансийска, морозостойкий, и к выстрелам привык, правда, к охотничьим!

– В Нягани у меня тётка живёт, – крикнул мне человек с рацией. Я вышел из машины, свободной рукой достал вяленую щуку, отдал часовому и крикнул на шестой этаж обугленной от обстрелов девятиэтажки:

– Щуку тебе оставляю вяленую, считай, что от тётки!

– Спасибо! – поблагодарил командир, и мы поехали.

Около аэропорта располагались одноэтажные улицы, застроенные людьми на свои кровные, заработанные и скопленные за всю трудовую жизнь деньги. Теперь это, скорее, напоминало полигон. Дома разбиты напрочь украинской артиллерией, превращены в горы мусора. Но больше всего удручали жители, которые не уехали, потому что уезжать им было некуда. И кроме этой груды обломков, в которую превратили укропы их дома, у них не было ничего за душой. На улице Стратонавтов мы остановились возле одного мужичка. Вышли. Поздоровались. Я спросил:

– Как вам удаётся выживать в этом ужасе?

Он, не сильно задумываясь, под звуки стрельбы в стороне терминала аэропорта сказал:

– Мы ж русские, поэтому не выживаем, а живём тут! Ждём, когда их порешат всех – и укропов, и европейцев, и америкосов. – И, со злостью посмотрев в сторону терминала, где как раз грохнул снаряд со звуком, напоминающим ломающийся шифер, крикнул, – кто к нам с мечом пришёл, тот от меча и погибнет!..

У меня даже мороз по коже пробежал от голоса этого мужичка, который выжил и стоял перед нами у своего исхлёстанного снарядами дома. Подошёл ещё один мужчина, одетый по-дачному, в шляпе и шортах, присоединился к разговору:

– Мы выросли тут, это всё наше – и бросить… Да никогда! Пусть укропы тикают, – вдруг всхлипнул он со слезами и добавил, – жену убило тут у меня, волной кинуло её на пол от взрыва снаряда, и всё, больше не встала…

Тяжело было говорить и сними и, скажу я вам, рядом с этими сильными духом людьми было не страшно. Я не боялся, что могут в любую минуту накрыть нас укропы, мужики ведь не боялись…

– Я из России приехал, из Ханты-Мансийска, – сказал я. Один из мужчин тут же ответил:

– А я был в Ханты-Мансийске, рыбачил на озере, щук наловил целую кучу!

– Тяжело у вас тут, грохает часто?

Тот, что в шляпе и в шортах, показал рукою:

– Вон снаряд и яма, вон от «града» труба, вон снаряд не разорвался…

Действительно, на улице, среди мусора снаряд нужно ещё разглядеть. И лишь только когда я подошёл к нему, то убедился: торчит, гад, из земли, и кто его знает, может ещё и рвануть.

А мужичок продолжал говорить:

– Как – не боимся? Прячемся, укрытия есть у каждого, а что сделаешь?

Тот, который в Ханты-Мансийске бывал, сказал мне:

– Пойдём, покажу. В огород вчера снаряд прилетел, там яма, и обгорело всё, – и, улыбнувшись, добавил, – вся трава выгорела, полоть не надо!

Мы зашли в его огород, он показал нам ту яму:

– Вон как всадило вчера, и всадило конкретно! Мы крепкие – и в Донецке, и Луганске! У нас русский дух, а это много, нас не сломать! Нам что в бой идти, что под землю в шахту – всё равно. Вы помогайте нам, русские, и мы выстоим. Видите же, тут стоим, не уезжаем никуда!

– Я тоже русский, и никто меня сюда не звал, на Донбасс. Я собрал вещички, купил билет на свои и приехал только лишь с одним желанием – посмотреть и сказать слово за русских, за россиян, потому что говорить печатно умею, – ответил я.

– А, – махнул он рукой, – пойдёмте лучше, я вас напою кофе!

«Вот это да, – подумал я, – кофе на Мальдивах, кофе в аэропорту, кофе на кухне… А вот кофе на передовой под обстрелами – даже не предполагал, как это будет. У разбитого снарядом крыльца на двух кирпичах стояла кастрюлька, под которой дымил костерок. У входа в дом – ещё один мужичок в чёрной футболке и кепке. Мы поздоровались.

– Вы писатель? – спросил он меня.

– Да, я прозаик.

Он выпрямил спину, отчего приобрёл гордую осанку, и сказал:

– А я поэт, и сейчас расскажу, как было от СССР и до сегодня своими стихами!

Под грохот разрывов, стрельбы у терминала Донецка зазвучали стихи:

Вспоминаю я Невский широкий, он угрюмый в ту пору стоял!

Прогремел залп «Авроры» зелёной и народ кандалы разорвал.

В нашу пору она на причале, обливает Неву красотой,

Со всех стран народ привлекая своею флотской красой.

Проходят по ней экскурсанты, кто завидует, а кто попросту злой,

Так что помни, кто смотрит со злобой, «Аврора» не будет шутить,

А если кто посягнёт на Россию, она будет снова народу служить.

Через семьдесят лет мы узнали, что напрасно с «Авроры» стреляли,

И напрасно матросы кичились…

Сиплый голос крупного мужчины в чёрной футболке, как флаг, реял над осаждённой укропами улицей Стратонавтов, ровный и складный стих нёсся над осаждённым Донецком, его не заглушали ни уханье пушки, ни разрывы снарядов. Нет, господа укро-фашисты, не победить вам мужика русского, никогда!

Мы пили кофе без сахара, с дымком костерка, говорили про жён, детей, войну, урожай и мир, по которому соскучились все. И у меня не было страха. Наверное, потому, что не было его у этих мужиков, которые на развалинах улицы читали стихи, глядя в лицо смерти.

1.0x