Авторский блог Сергей Сокуров 09:04 30 июня 2015

Маме - ода запоздалая

Живёт на свете старый человек, который с тех пор, как помнит себя, одну только на свете женщину, в глаза и за глаза называл Мамой. И за её гробом она для него Мама.

I.

Живёт на свете старый человек, который с тех пор, как помнит себя, одну только на свете женщину, в глаза и за глаза называл Мамой. И за её гробом она для него Мама. Никогда не произносил, даже мысленно, «мать», «мамаша», не льстился в шутку обращением «маменька». И писал всегда так: «Мама». Да, с большой буквы. Заглавная буква отчётливо звучит и в его голосе, как заметила сестра этого человека. С Мамой у него связан рано появившийся страх смерти. Бабушка по отцу, не пропускавшая ни одни похороны в округе, когда Шагуровы жили в Подсинске-городке на Енисее, таскала Серёжу за собой всюду, откуда только доносился особый запах цветов (ибо на похоронах цветы пахнут не так, как при венчании, например). Покойники в узких чёрных и красных ящиках мальчика пугали. Страх усиливался, когда ящик закрывали и опускали в яму. «Все там будем», - говорила бабушка, крестясь. Но мальчонка представлял при этом не себя «там», а Маму; тоска одиночества охватывала его. Повзрослев, он понял, что эта тоска рождается не внутри его, а приходит к нему из неотвратимого будущего…

И через двадцать, и через пятьдесят лет он будет по-детски верить, что появился на свет с обостренным чувством любви к матери. Ведь Серёжа угадывал малейшее движение той, кого звал Мамой, - удалялась ли она от него или приближалась к нему, несла ли в себе радость или огорчение. Её ощущения, мысли передавались мальчику мгновенно, точно мать и сын были двумя частями единого организма, вне которого меньшая часть погибла бы от холода и одиночества. Придёт пора расставания с детством, и Сергей возьмёт с собой в заманчивую даль лишь самое дорогое, самое светлое, словно предчувствуя, что неохотно будет оглядываться назад. В одном из школьных сочинений на свободную тему мальчик признается: «Я не люблю своего детства. В нем обижали маму».

Стоять на стороне Мамы, защищать её достоинство было заложено в Серёже с рождения. И этот инстинктивный выбор позиции, начисто лишённый корыстного расчёта, с годами облагораживался рассудком, становился выбором совести. Когда Ольге Алексеевне было плохо, она искала руку сына и, найдя её, чувствовала себя уверенней. Сын же при этом ощущал тревогу. Он прижимался к Маме, увеличивая выражением своей беспомощности её силу, способность к сопротивлению. Больше он ничем ей помочь не мог. Но как это было для неё много!

Странно, впервые младший из Шагуровых «увидел» Маму после всех остальных домочадцев. До этого он ощущал её так, как ощущает солнечное тепло всё живое - от растений до человека. Мама, казалось, была повсюду, словно вездесущее доброе божество. И вот наконец он увидел её, да с такой взрослой ясностью сознания, что тот первый образ самого близкого ему существа не потускнел в нем никогда.
Молодая женщина в полушубке и валенках стояла на перекрестке возле глухой бревенчатой стены. Серёжа сразу догадался: это Мама! У кого же ещё могло быть такое чистое, такое красивое лицо с голубыми глазами и тонкими бровями? Несмотря на мороз, голову Мамы покрывал белый берет, чуть сдвинутый набок. Из-под него выбивались светлые волосы. На плече её висела чёрная сумка. Мама что-то спросила у сына, улыбаясь. Он забыл что. Запомнилась только улыбка *.

Лучше всего из той жизни в «Сибирской Италии», как называли плодородную Саяно-Алтайскую котловину в верхнем течении Енисея, запомнились вечера с Мамой. Её комната в просторной избе была оштукатуренной и светлой. Занавесочки на окнах, крашеный пол, белёная голландка и большой, под нарядной скатертью, стол в простенке. Зимой стол передвигался к печке. Теплом веяло от её кирпичного бока и от пузатого стекла керосиновой лампы. Мама спрашивала: «Чем займёмся сегодня?». - «Будем воевать», - загорался сын. Тогда из выдвижного ящика в столе Мама доставала ножницы, плотную цветную бумагу, и в жёлтом световом круге на скатерти появлялись солдатики с винтовками и всадники на лошадках с пиками и саблями. Для дошкольника Серёжи в те годы война за далёким Уралом, где садится солнце, была такой же объективной реальностью, как и знакомый ему мир чёрных изб с завалинками, огородов позади дворов на берегу Енисея. На войне погиб дядя Коля. Слово «война» звучало во всех разговорах взрослых. Детвора плюсинской окраины играла только в войну. Наконец, на войне был тот родной незнакомец, кого звали папой, кого, говорила Мама, надо любить и ждать, кому в письмах из дома обрисовывались карандашом растопыренные пальчики сына. И Серёжа послушно любил незнаемого им отца, ждал его, не чувствуя при этом потребности в нём. Для детского его счастья, для уверенности в себе достаточно было Мамы. Она всегда находилась рядом.

II.

Вернёмся лет на двенадцать назад, когда не было ещё на свете ни Серёжи, ни его сестры, на шесть лет старшей. Видавший виды колёсный пароходишко, с натугой одолевая не быстрое, но мощное течение великой реки, входил в устье Протоки, как назывался рукав между плоским речным островом и правым, высоким берегом Енисея. Под ним находилась пристань. Подсинск темнел над меловым обрывом бревенчатыми срубами, пялился окнами на пассажиров, толпящихся у сходней бакборта. В сторонке от всех стояла в старомодном жакете (явно с материнского плеча) светловолосая барышня с большим баулом рыжей кожи у ног. Она торопливо зарисовывала карандашом в дорожном альбомчике открывшийся вид. Наконец причалили. Подхватив баул, девушка сошла на берег последней – к своей судьбе.

До этого в жизни Оли Фроловой был домик на садовой окраине Александрии Херсонской. Большую комнату, называвшуюся «детской», Оля делила со старшей сестрой, обещавшей стать оперной певицей. Девочек наставляла на путь истинный мама Елизавета Ивановна, дама с толстым хохлацким носом, осёдланным пенсне. Единственный из домочадцев мужчина, русобородый и голубоглазый, отличался славянской красотой и вспыльчивостью. Благодаря уму и упорству, также врождённой интеллигентности, нередкой в нравственно чистых семьях землепашцев-общинников плодородного юга России, выбился из саратовских крестьян в учёные агрономы. После революции и гражданки Фроловых не уплотнили. На специалистов по сельскому хозяйству вновь появился спрос. Была в усадьбе ещё женская прислуга, не пожелавшая принять освобождение от эксплуатации, и всякая бессловесная живность.

В 1931 году родительское гнездо разорилось в одночасье. Алексея Сергеевича осудили отбывать ссылку, найдя в его дневнике, который он оставлял где попало, «подрывную» фразу «рыба гниёт с головы». Фраза относилась к начальнику агронома Фролова, самозабвенно опустошавшему государственный карман. Красный директор принадлежал к авангарду старых большевиков-каторжан. Революция отметила его рубцами от ран и орденами победителей, он был одной из «голов» местной марксистско-ленинской организации. И если намекают на «гнилую голову», то «рыба» может значить только… Опасно сболтнул царский выкормыш - на бумагу.

Фролову со следователем повезло. Тот представлял собой тип «мягкого чекиста». Честный, не юлящий «писака», из «бывших», вызвал в нём сочувствие. Вместо лагеря и строек социализма следователь добился для своего подследственного ссылки, с правом работать по специальности, только в пределах очерченного круга. По тем временам, когда на российской земле завелись СЛОНоподобные заведения, такой приговор приравнивался к отеческому увещеванию. Расположению «мягкого чекиста» к Фролову поспособствовала и младшая дочь агронома Оля. В изъятых при обыске бумагах отца затесался её рисунок карандашом. На четверти ватманского листа девушка изобразила вороного скакуна. Это был во всех отношениях профессиональный рисунок. Следователь, страстный любитель лошадей, оценил работу и нашёл возможность заказать картину дочери врага народа. «На память, - объяснил сентиментально, - чтобы коней было побольше, красивых. Маслом сможешь?». Художница назвала живописный холст «Скачки», в чём знала толк. Заказчик остался доволен и доверительно шепнул юной художнице, куда отправили её отца.

Шестнадцатилетняя Оля бросилась вслед за ним, досрочно сдав выпускные экзамены на факультете физической культуры местного педтехникума. Навестить отца в деревне Боградского района Красноярского края, где недавно организовался совхоз и появилась острая нужда в квалифицированном агрономе, дочери ссыльного разрешили, но поселиться рядом не позволили. Оля присмотрела близкий от места ссылки Подсинск. Я описал, как она сошла на речной пристани этого городка. И дальше последую мысленно за ней в чужую избу, где она сняла угол. Прожила там года два, выезжая время от времени на свидание с отцом. Устроилась учительницей физкультуры в школе. Чтобы оплачивать угол, самой жить не впроголодь и помогать матери, оставшейся в Александрии, но выселенной из особняка в пристройку, Оля набирала уроки, где только могла. Писала портреты на заказ вдов по фотографиям мужей, сгинувших в Гражданку. Сдавала кровь, участвовала чуть ли не во всех соревнованиях по лёгкой атлетике, так как участникам выдавались талоны на питание. Отличилась в бегах на красноярском ипподроме.

В один из заездов на трибуне оказался подсинец Анатолий Шагуров. Был он новоиспеченным преподавателем географии, но больше привлекал его спорт. В тот день, лета 1932, на него произвела впечатление незнакомая наездница: стрижка «под мальчика»; взгляд – прямо в глаза – твёрдый, с едва заметной «грустинкой», губы плотно сжаты. Потом, когда объявили заезд, увидел её, садящуюся в низкую качалку. Вот рысаки пошли, пошли, и … трибуны с общим стоном встают: отлетело колесо качалки идущего вторым серого жеребца. Наездницу выбрасывает вправо, к трибунам. Анатолий оказывается в числе первых, кто подбежал к пострадавшей. Она была без сознания.

Придя в себя, Оля увидела тёмноглазого брюнета, который с участием склонился над ней. История романтическая. У молодца были роскошные волнистые волосы. Этот взгляд, эти волосы скрашивали недостатки низкого лба и несколько коротковатого носа над широкой верхней губой. К тому же незнакомец так складно, так звучно, так проникновенно говорил, склонившись над пострадавшей. Ничего удивительного нет в том, что девушка скоро сдалась на ухаживания молодого педагога, краснобая и спортсмена.

Когда Анатолий Шагуров привёл в дом матери-вдовы юную жену, его отчим, которого домочадцы звали Дед-Титов, распознал в интеллигентной девушке волевую, твердую натуру, способную справляться с делами «сугубо мужскими», что вызывало у закоренелого труженика уважение. Вслед за пасынком стал обращаться к ней «Ольга». Их сближению способствовал один случай. Как-то, придя с работы навеселе, хозяин стал буянить. Не говоря ни слова, невестка принесла из чулана моток веревки, ловко свалила подножкой на пол возвышающегося над ней свёкра и, пока он соображал, что к чему, обмотала его шнуром. Двухметровый мужик стал похож на куколку насекомого в коконе. Вопль «окаянные-е-е!!!» сменился жалостливым стоном. Наконец Дед-Титов миролюбиво, трезвым голосом попросил: «Дочка, развяжи».

Вообще, Ольга как была «отчаянной девчонкой», так и в замужестве нисколько не изменилась. Об одном случае рассказывал в пору медового месяца очарованный Анатолий. Мол, гуляли они с женой по центральной улице Подсинска. Был выходной, людей на улицах тьма. Вдруг вопли, грохот колёс телеги по мостовой, частый топот копыт – лошадь понесла. Все врассыпную. Ольга, оставив мужа, бросилась наперерез упряжки. Миг – и она повисла сбоку на вздыбленной лошади, уцепившись руками за узду. Животное успокоилось. А дочь «каторжника» (так аттестовали её злые языки) продолжила прогулку с мужем как ни в чём не бывало.

Было дело - она запрягла в сани с бочкой жеребца Юрку, достойного представителя «невзыскательной» местной породы, и отправилась к Протоке по воду. Река недавно стала. Только съехали с берега на лёд возле речной пристани, Юрка с испуганным ржаньем ушёл грудью в припорошенную снегом полынью, потащив за собой сани. Ольга спрыгнула с облучка в холодную воду с ножом, что всегда под сиденьем. Постромки были вмиг перерезаны, и молодая Шагурова, вскочив на спину Юрки, в обледенелом полушубке прискакала в усадьбу. Сани ушли под лёд, и Енисей понёс их к океану.

Иные отношения сложились у молодой александрийки со сверковью, типичной представительницей подсинского мещанства. Лик её запечатлен на семейной фотографии: модная (под нэпманшу) стрижка, кружевной воротничок и стальной зуб в левом углу рта. Были и другие культурные приобретения. Не в чистом виде, как вставной зуб и воротничок, а в уродливой смеси с природной сущностью вдовы.
В этом винегрете было всего вдоволь: умная книжка и лексикон, подобранный на помойке; неугасимая лампада под образами в красном углу и богохульство; подкрашенные губы и черные простыни на топчане «гражданского мужа»; временные любимчики и вечные жертвы, скупость и частные водочные половодья. Она кичилась весьма скромными успехами сыновей и не испытывала к ним настоящего материнского чувства. Не сомневалась в своей способности подмять под себя «девчонку», у которой мать на фотографии - в пенсне, а отец - «враг народа». Но, как говорится, нашла коса на камень. Тогда неудовлетворённое желание властвовать вылилось в неприязнь под лицемерной маской доброй мамы: ни слова грубого невестке, но как искусно нагнетается вокруг нее душный воздух! Дошло до того, что при изобилии в доме пищи (даже в войну сибиряки не голодали), молоко внукам свекровь разбавляла водой – назло молодой маме. В отсутствие невестки, высмеивала её южнорусскую речь, интеллигентное поведение, вообще всё недоступное подсинке, значит, чужое. А раз чужое – то, по мещанскому определению, враждебное. Сына «накручивала»: «Что, Ольга опять собирается в Красноярск? Что-то не верю я в эти соревнования». И муж,подозрительный по натуре, болезненно самолюбивый, стал мучить жену ничем не обоснованной ревностью, мелкими придирками.

Существовала еще одна почва для возбуждения ссор между супругами. Оба были спортсменами, профессионалка и любитель. Невольно возникала состязательность. На женину беду, во всех видах спорта, с учетом разницы мужских и женских норм, юная жена показывала лучшие результаты, чем муж. Её замечали, выделяли, приглашали на престижные соревнования, а муж оставался в тени. За успехи он жену поздравлял, но его глаза выдавали досаду. И был ещё один вид спорта, который в годы общего увлечения авиацией считался элитным и к которому Анатолий даже не приближался. Похоже было, боялся. А Ольга добилась своего - прыгнула с «У-2», когда любимая машина советских людей набрала высоту 650 метров. Потом были еще прыжки с парашютом. Один из них, с высоты километра, остался памятен в семье не личным рекордом, а тем, что в нём участвовал её второй ребёнок в виде двухмесячного эмбриона. Она скрыла от тренера свое интересное положение, очень уж хотелось прыгнуть.

За год до войны с фашистами они обзавелись сыном Сергеем. Ольга любила второго ребёнка с неведомым ей раньше чувством. Сестра Сережи не получила от девятнадцатилетней родительницы «сверх того», что природа вызывает в женщине, когда та производит на свет первого ребёнка. Только в двадцать пять лет от роду она как бы созрела для того, чтобы осознать в полной степени свое материнство. Ольгино лицо на крохотной фотокарточке, обрезанной ножницами по контуру фигур матери и сына, выражает душевный покой, чего не заметишь ни на одной из фотографий. Когда фотограф снимал мать с годовалым сыном на руках, война еще не наложила на нее печать новых забот. До войны оставалось несколько дней…

III.

В войну Ольга Алексеевна Шагурова работала инструктором лечебной физкультуры в тыловом госпитале на озере Тагарском. Здесь, в сухой лесистой местности, она снимала комнату в частном доме бывшего курортного посёлка, оставляя младшего из детей на попечении хозяйки, когда уходила по утрам к своим пациентам, выздоравливающим после ранений (позднее её работу в госпитале приравняют к боевой службе и вручат инструкторше, к тому времени пенсионерке, медаль «За победу над Германией», точно такую, с какой вернулся с фронта муж Анатолий).

Однажды зимой Ольгу Шагурову послали в город за бараниной для госпиталя. Возвращалась в сумерках на гружёных санях, одна. Чуя близкое стойло, конь бежал резво. Вдруг он забеспокоился, рванул. Возница, оглядевшись, увидела волчью погоню. Вот хищники совсем близко, обходят по сторонам лесной дороги, бросаются наперерез. Мелькнула мысль: сбрасывать на ходу мёрзлые куски мяса, только это спасёт. Не решилась. За это - трибунал, хуже смерти от звериных клыков. Ольга выхватывает из-под рогожи топор, вожжи в одной руке. Ну, быстрей, быстрей, родной! Но конь останавливает бег, дергается в оглоблях, дрожит. Женщина бросается ему на помощь, размахивая топором. Волки увертываются, однако смертельный круг сжимается неумолимо. И… рассыпается. Звери исчезают. Только теперь женщина видит выезжающий из-за поворота обоз, бегущих в её сторону возниц. И баранина цела, и волки… Нет, известная поговорка к этому случаю не подходит.

IV.

Вот такую Маму видел Серёжа Шагуров в дошкольные годы перед собой. Разумеется, об описанных выше случаях из жизни Мамы он знал по рассказам взрослых и сестры, старшей его на шесть лет. Многого из услышанного не понимал, но чувствовал, что его Мама - особенная, не такая как все остальные люди. Она подтверждала эту уверенность сына постоянно, каждым своим действием, каждым словом. Вот так, наверное, когда человечество было молодо, в женской половине племён появлялась вдруг необыкновенная дева – светлая вещунья и на все руки мастерица, искусная врачевательница и ворожейка, одним своим видом вызывающая добрые чувства и веру в удачу соплеменников. Ещё при жизни таких признавали Матерями Рода, а когда они уходили в Поля усопших, становились бессмертными богинями, которым поклонялись живые.

Позже, когда Ольга Алексеевна, вслед за мужем, не снявшем после войны офицерской шинели, перебралась с детьми на западную границу страны, Серёжа, уже школьник, ни одним новым впечатлением не стёр ранний образ Мамы. Недосягаемый для своей матери, свободный от её влияния, Анатолий присоединился к домочадцам, обожающим главу семейства, коей стала («по праву» своего нравственного влияния на окружающих) его супруга. А окружение увеличилось за счёт переезда к дочери её родителей. Престарелый агроном Фролов, наконец-то отпущенный на волю с мизерной дохрущёвской пенсией, и его жена, со статусом «иждивенки», Елизавета Ивановна, всё в том же пенсне, оставили сибирскую глухомань, чтобы закончить свои дни при младшей дочери. Старшая, ставшая через замужество москвичкой, принимать стариков отказалось: и так, дескать, тесно.

Фроловы подоспели к новому жилью Шагуровых. Первая квартира, которую выделили советскому офицеру-победителю в бывшем польском «мясте» Самбоже (Самборе), была при довоенном буржуазном режиме так называемой «кавалеркой»: комната и кухня. В них раньше селились одинокие паны или незамужние панночки. Согласитесь, для шестерых разнополых и разновозрастных даже при «коммунальном строе» было бы тесновато. Но с первых дней новой жизни Мама решительно и успешно взялась за улучшение быта. На третий год её хлопот Шагуровы перебралась на выморочную двухкомнатную половину особняка, одного из тех, что в том краю на местном наречии называли «люксусовыми» (от слова «люкс»). Детям предоставили большее помещение, проходное. Спальня – окнами в палисадник – досталась взрослым. С приездом стариков каморку при кухне занял отставной выпускник Петровской земледельческой академии. Бывшая барыня ночевала на своём рабочем месте - на кухне. Эта жизнерадостная старушка, от которой остался лишь породистый нос, будто родилась кухаркой. С обязанностями поварихи и сенной девушки справлялась отлично, прерываясь лишь на короткий сон и откушать кофе. Ленина она не читала, ибо с гимназических лет была приобщена к серьёзной литературе на трёх языках. Но наверняка слыхала, что на своём посту может дождаться призыва Партии управлять государством, и, наверное, мечтала о кухне царских размеров.

Капитан Шагуров, неизменно подшофе, гладко выбритый, благоухающий «тройным одеколоном», выутюженный, в «зеркальных» хромовых сапогах, получку свою выкладывал перед супругой аккуратной стопочкой, и уже оттуда, изящным движением толстых пальцев, извлекал пару кредиток на личные расходы. Денежным взносом его участие в домашних, в семейных делах исчерпывалось. На жилистой «иждивенке», кроме кухни, «висели» продуктовые магазины и рынок, обязанности водоноски от колонки во дворе в дом. Грядками на задах особняка и клубникой в палисаднике ведал учёный агроном. Внуки в свободное от уроков время помогали ему без принуждения, участвовали в пилке и колке дров. Но, в целом, весь дом был на плечах Ольги Алексеевны. Денег, как обычно в семьях совслужащих, не хватало. Шагурова занималась детьми, преподавала в педтехникуме, брала на дом изготовление чертежей для городского коммунального хозяйства, зарабатывала на портретах и картинах маслом. В те годы компартийная знать, сверх обычной «скромной» зарплаты, сближающей «слуг народа» с пролетариями ума и рук, получала из неведомого центра (через фельдъегерей, мимо бухгалтерии) запечатанные конверты с ассигнациями. Не зря же Зимний брали! Поэтому могли позволить себе скромную же роскошь в виде живописных полотен местных мастеров. Кроме того, хозяйка полуособняка заботилась заготовкой дров к зиме, завозом в подвал картошки, соленьями, вареньями, обувками и одёжками для всех, меблировкой, изготовлением из проволоки и цветного шёлка абажуров, пошивом штор на окна.

Сергей помнит, как Мама затеяла ремонт обветшавших «панских покоев». Буквально всё делала своими руками с посильной помощью детей и стариков: от перекладки кафельных печей и паркета до внутренней побелки. Капитан после службы заходил, подтянутый и благоухающий одеколонно-пивным букетом, искренне хвалил работу и отбывал на встречу с сослуживцами в бар. «Русский офицер, - говаривал он с подкупающей улыбкой, - должен быть гладко выбрит, подтянут и слегка пьян». Когда стены в комнатах высохли, Мама расписала их виноградными кистями, по моде того времени. В голодные послевоенные годы, при опустевших прилавках магазинов и безумно дорогих рынках, не надеясь на паёк мужа, Ольга Алексеевна не единожды организовывала отчаянных офицерских жён на вылазки в глухие горные селения. Лесами тогда владели бандеровцы, дороги были небезопасны. Опустошительная коллективизация ещё не дотянулась до Карпат, и в частных хозяйствах можно было задёшево приобрести свинью или телёнка. Удача и здесь благоприятствовала отважной добытчице. Ни разу её телега не вернулась пустой, хотя мелкие приключения случались. Однажды её выручило лишь владение малороссийской речью. Нередко спасал от грабежа и расправы неведомый в Галиции характер русской женщины. Он сбивал с толку, обезоруживал бандитов. «Мы таку жинку щэ нэ бачыли. От баба! В нас такых нэма», - как-то услышала Шагурова, когда оуновцы пытались задержать её на лесном просёлке.

Единственно что не умела (а может быть просто не хотела) делать Ольга Алексеевна – это взращивать в детях маминых дочку и сыночка. Даже в мелочах была последовательна. Поблажек - ни в чём: ни в школьной учёбе, ни в домашней работе. Дочь Аллу звала Аллой. Никаких «Аллочек»! Сын слышал только «Сергей», реже «Серёжа». Всякие Серёженьки и Сержики – табу! И ещё она не терпела в близких леность и «бабье». Лучше всего запомнил подросток Сергей случай с ним самим.

Одно время, подражая Маме, он написал несколько неплохих этюдов маслом и возомнил себя художником. Но провалился на первом же экзамене при попытке поступить в школу живописи и рисунка. И распустил сопли - истерика с разбрасыванием по полу красок, кистей, карандашей, клочков «провинившейся» рисовальной бумаги. Мама терпеливо дождалась конца сцены и отозвалась не сочувствием к «несчастному неудачнику», а тремя короткими фразами: «Поди умойся. Прошу тебя впредь таким мне не являться. Мужчина не имеет право на слабость». Последняя фраза до сих пор звучит в ушах Сергея Анатольевича голосом Мамы, которой давно нет с ним и которой в нынешнем июле исполняется 100 лет.

V.

20 апреля 1997 года,

Вербное Воскресенье

Я проводил Тебя до самого порога,
в последний раз водою напоил.
И не заметил, как Посланец Бога
душе усталой дверь приотворил.

И вот стою, один, в тоске, в смятеньи…
Тебе «прости» я не успел сказать.
Кем стала Ты? Звездою? Эхом? Тенью?
Где в этом мире мне Тебя искать?

г. Богородск

Примечание

Фотография 1944 г. также здесь:

http://www.proza.ru/2015/02/07/800

1.0x