"В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная…"
Игорь Северянин
Человек Серебряного Века более всего страшился прослыть банальным — средненьким, обыденно-приземлённым. Просто конторщиком или провинциальной гувернанткой. Это считалось унылой пошлостью — отдавало варёной капустой, скукой и затхлостью дешёвых съёмных квартир. Следовало быть или божественным красавцем, или уж харизматичным уродом, ангелом или же — демоном, чахоточным поэтом или пламенным революционером. При встрече с таким героем гимназистки восклицали: "Ах!" и тут же принимались писать корявые, но выспренние стихи — иной раз даже кровью. Ценилось всё вызывающее, трагическое, надрывное. Воинствующий эстетизм, выраженный в уайльдовской формулировке: "Некрасивость — одна из семи смертных добродетелей". Некрасивость — банальна и потому она гораздо хуже откровенного, эпатирующего и — привлекающего безобразия.
Если бы Обри Бердслея не было, его следовало бы выдумать — он самым идеальным образом вписывался в каноны этой безумной, эстетно-живописной эпохи. Изысканность каждой линии, изломанность судьбы, ранняя смерть — что может быть привлекательнее для вкусов того времени? Итак, в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина сейчас проходит выставка, посвящённая художникам эпохи ар нуво — Бердслею и его современникам — Константину Сомову, Льву Баксту, Николаю Феофилактову. Смысл экспозиции — показать очередной виток англомании, произошедший на рубеже столетий. Наших мастеров объединяют под вывеской "русских бердслеистов" и даже объясняют это тем, что ассоциация "Мир искусства" — это во многом наследие гениального и — скандального — англичанина.
Однако же говорить о том, что именно Обри Бердслей и Оскар Уайльд "сделали" наш Серебряный век — по меньшей мере, опрометчиво, ибо есть такое непознаваемое явление, как Zeitgeist — дух времени. Именно он порождает моды и направления, а задача гения — уловить дуновение и выразить своё исключительное "я" через творимое им произведение. Обри Бердслей — отнюдь не родоначальник, но лишь выдающийся проводник эстетических и — этических — программ. Он делал то, что было востребовано именно тогда — цинично развенчивал викторианские нормы, влюблялся в седую античность и пудрено-кружевное галантное столетие, слыл настоящим денди и — беспримерным enfant terrible-м. Об этом написаны десятки статей и монографий. Попробуем посмотреть и на Обри, и на "русских бердслеистов" как на равных участников единого художественного процесса, а не как на британского мэтра и русских подражателей.
Почему Обри Бердслей создаёт иллюстрации к "Лисистрате" Аристофана? Зачем намеренно смешивает смыслы и стили, делая своих героинь похожими то ли на маркиз времён Марии-Антуанетты, то ли на древне-критских принцесс из Кносса? И слегка — на героинь японских гравюр. Однако ж эллинского духа во всём этом — ничуть. Тогда любили играть с античностью — ниспровергать каноны и перечёркивать общеизвестный миф единым росчерком пера. Венера Милосская казалась тусклой и …чересчур правильной. Надоевшей. Эллинизм и академичная классика — скучны. Интересен период архаики с его улыбающимися "корами" и шероховатостью линий. Будоражит праистория, когда боги посещали грешную Землю. Михаил Кузмин — тоже денди и тоже персонаж с многочисленными — культивируемыми — странностями, писал: "Как люблю я, вечные боги, светлую печаль,…клянусь Дионисом, всею силою сердца и милой плоти!".
Древность кажется загадочной, исполненной мистических тайн и все эти "…священные павлины у храма Юноны" — дань времени, когда на обложки журналов помещались фотопортреты неистовой Айседоры — вакханки нового века. Страх перед жестоким будущим порождал восторженное отношение к неведомому, а потому — волшебному прошлому. Читаем Брюсова: "Торжествен голос царственных развалин, / Но, словно Стикс, струится черный Нил. / И диск луны, прекрасен и печален, / Свой вечный путь вершит над сном могил". Орфей и Эвридика, сатиры и нимфы — типично и своевременно. Ими наполнен Серебряный век. "Послеполуденный отдых фавна" Дебюсси и Дягилева, пеплос Мариано Фортуни, многочисленные лиры и кифары, вплетаемые иллюстраторами в прихотливую вязь книжных виньеток. Бердслеевская "Лисистрата" — это дань всеобщей моде на античные сюжеты. От художника требовалось только по-новому прочесть старый сюжет и сделать привычное — поразительным.
На Обри Бердслея, как и на большинство его современников оказала громадное влияние японская культура. Она поздно открылась взору пресыщенного европейца и тут же сделалась популярной темой. Эстетизм, доведённый до самой наивысшей точки — вот, что прельщало человека (и особенно — художника) эпохи ар нуво. Смакование деталей и видов, непререкаемый культ цветка, любование ради самого любования — всё это дала нам цивилизация богини Аматерасу. "У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии… На тонком плетенье бамбуковых оград, на застрехах домов трепетали нити паутин. Росинки были нанизаны на них, как белые жемчужины", — подобные описания сделали бы честь любому автору Серебряного века — интерес к изысканным вещицам, которые привлекательны сами по себе. Искусство — во имя самого искусства. "Красота выше Гения, ибо не требует понимания", — а это уже Оскар Уайльд. Не мудрено, что Бердслей берёт на вооружение стилистику японских иллюстраций. Впрочем, тогда был популярен ориентализм как таковой. Благовония и гаремные шелка — от Поля Пуаре, ошарашивающий блеск Шахерезады — от Льва Бакста, а также "…амбра, смешанная с медом, пурпуром слегка подкрашенная", и "глаз змеи, змеи извивы, пёстрых тканей переливы".
С восточным мотивом неразрывно связан и мотив библейский — в том виде, как это преподносилось на рубеже столетий. Поиски Бога и — отрицание Бога, попытки по-новому прочесть священные тексты или же — сотворить кощунство, что, собственно, и сделал Оскар Уайльд в своей взрывоопасной "Саломее". Общепринятая фабула цинически переиначена и подана, как всегда, в изысканной упаковке: "Царевна так бледна! Я никогда не видел ее такой бледной. Она похожа на отражение белой розы в серебряном зеркале". Обри Бердслей живо откликается и создаёт своё художественное воплощение Саломеи — не менее фраппирующее, чем сюжет Уайльда. Чем страшно то время? Развенчанием божественно-сакрального, поэтому тёмное безбожие века двадцатого закладывалось именно тогда — под рукоплескания Саре Бернар, которая с демоническим шиком играла библейскую царевну. Кстати, на выставке вы сможете увидеть фрагмент из голливудского фильма 1923 года — в нём уайльдовскую героиню представляла знаменитая вамп — Алла Назимова.
Галантный век — ещё одно беспрецедентное увлечение эпохи. "Твой нежный взор, лукавый и манящий, / Как милый вздор комедии звенящей / Иль Мариво капризное перо…". К сожалению, устроители экспозиции не побаловали нас изысканными иллюстрациями к "Похищению локона" Александра Поупа, ограничившись только одной иллюстрацией, хотя, именно этот цикл у Бердслея — один из самых удачных. Капризно-прихотливый, очаровательный мир людей-кукол с их пудреными куафюрами, с роскошью кружев и нежностью лент. Серебряный век оплакивал участь гильотинированных принцесс, будто бы предчувствуя и свою печальную погибель. Сомовская "Книга маркизы" была создана как некий отклик на "Похищение локона". Вместе с тем, увлечённость XVIII столетием была тогда повальной, а поэты писали занятные вирши:
"Гвардейцы, что ж вы не идёте? —
И в этот день, слегка бледна,
В последний раз — на эшафоте —
С виконтом встретилась она".
Вместе с тем, всех тогда увлекала германо-скандинавская, да и вообще — европейская мифология. Волновало романтическое Средневековье. Король Артур, ундины, валькирии, принцесса Грёза, вагнеровский пафос, готические шрифты. "Да, тебя я знаю, знаю. Ты из рода королей. / Ты из расы гордых скальдов древней родины твоей…", — писал Бальмонт. Средние века рисовались волшебно-сказочными — с благородными сенешалями, нежными трубадурами и златовласыми девами. Обри Бердслей не остаётся в стороне от темы — он создаёт иллюстрации к "Смерти Артура" Томаса Мэлори. И снова — намеренное переплетение стилей и времён — он изображает легендарного короля облачённым в фантазийный доспех XV века, оплетает каждую страницу венками из роз, водяных лилий, ирисов (модный орнамент!), даёт волю своему воображению и рисует на холме замок, напоминающий чертог безумного короля Баварии Людвига. Никакой академичной "аутентичности" — сплошное буйство форм и образов. Да. В те времена правильность, чёткость и следование правилу никак не приветствовались. Главное — настроение и мистический смысл. "Я люблю её, деву-ундину, озаренную тайной ночной", — как признавался Николай Гумилёв.
Большинство иллюстраций Обри Бердслея — на грани. Красивость линий и роскошь деталей соседствуют у него с нарочитым безобразием лиц, с перекошенными улыбками его персонажей, с уродством тел героинь "Лисистраты". Очарование и чудовищность — в едином замысле. Мы восторженно застываем, вглядываясь в отточенные контуры и — тут же отшатываемся, поражаясь откровенной издёвке художника над человеческой природой. И — над самой жизнью. Кстати, всё то же самое проделывает и Константин Сомов в своей прославленной "Книге маркизы". Воздушная прелесть нарядов, чарующий мир беседок, боскетов и версальских фонтанов, но тут же — на контрасте — неприглядность лиц и какая-то болезненная принуждённость жестов. Многочисленные нимфы и ундины Николая Феофилактова тоже не вызывают особенно тёплых чувств — у них глаза душевнобольных созданий. Что ж — таково время. Победительная красота должна сливаться с адовой безобразностью и — шокировать обывателя!
Воинствующий эстетизм и отрицание. Тоска по ушедшим временам и — бесконечные попытки разрушать, высмеивать устоявшиеся нормы бытия. Страсть к жизни и — тяга к смерти. В этом — весь Серебряный век и весь Обри Бердслей. Хрустально-манерная, порочная эпоха, растоптанная безо всякого сожаления, но с привычным поэтическим пафосом… Следующая остановка — Война и Революция!
Рис. Обри Бердслей. Иллюстрация к «Смерти Артура» Томаса Мэлори
