В предыдущей статье я попытался обосновать необходимость критики позитивизма для решения вопроса о принятии всемирной конституции с целью обеспечения антивоенного концепта международного общения. В этой статье я попытаюсь обосновать начала этой критики, т. е. осуществить некоторое введение в критику позитивизма как научной системы. Может показаться, что нижеследующий текст не имеет реального отношения к политике, и тем более — к насущным проблемам сегодняшнего дня. Оставляю на суд читателя решать так ли это, оставив лишь замечание о том, что неверность вывода о неприменимости абстрактной философии к действительности может быть будет ясна из самой статьи.
Важнейшим моментом западноевропейской философии, некоторой отправной точкой сущностного понимания природы мысли, можно считать учение Платона об идеях, когда туманное нагромождение концептуального и функционального в мышлении было разделено на два принципиально различных пространства — пространства материи и пространства идей, первое из которых олицетворяло поле материальных причин бытия, а второе — поле концептуальной идеи бытия, то есть его сущности. Разделение это, ввиду своей новизны и революционности, нуждалось ещё в доработке в том смысле, что философы не знали что делать с этой биполярностью, как применить её к действительной жизни — ведь «идеи» казались оторванными от неё. Аристотель сделал многое для того чтобы это стало возможно, и вот уже Гегель открыл нам, что сам объект и его «идея», понятие — это суть одна и та же вещь, с той лишь только разницей, что мыслится она в разных пространствах — материльном (посредством которого нам объект дан как таковой) и концептуальном (посредством которого мы имеем возможность его помыслить как таковой). Для большей ясности приведу пример и пусть вас не смущает его примитивность. Если мы говорим о данном, наличном стуле — мы говорим о материальном, физическом пространстве вмещающем в себя объект стул. Если же мы говорим об абстрактной концепт-идее стула, как всякого объекта предназначенного для сидения, то то, о чём мы говорим находится в Платоновском пространстве идей. Открытие Гегеля заключалось в том, что если мыслить стул правильно (в соответствии с Аристотелевской логикой — наукой о правильном мышлении), то понятие стула и сам стул — это суть одна и та же вещь, рассматриваемая двумя различными, взаимодополняющими инструментами познания.
Пока всё просто. Сложности начинаются тогда, когда мы обнаруживаем, что даже пространство идей имеет свою «материю» и «идею». Так, когда мы говорим об абстрактном стуле как о предмете, который является результатом труда плотника, которому для реализации необходим материал — дерево и т. д., мы уже находимся в пространстве идей, так как мыслим абстрактно. Но всё же недостаточно абстрактно, ведь плотник, дерево и т. п. - суть понятия объясняющие всё же лишь материальную сущность объекта, тогда как если мы хотим докопаться до сути вещи, до его первоначала, нам необходимо отрешиться от всего, что нас будет связывать с материей и сосредоточится концепции, на чистых идеях. В данном конкретном случае, чистой идеей стула будет идея о некотором объекте, функцией которого будет обеспечение комфортного сидячего положения. Как, из чего и каким образом эта функция будет реализована — уже будет решаться на более низких уровнях абстракции, постепенно сводя создателя стула к самой крайней степени конкретности — к финальному продукту, наличному стулу, имеющему своё конкретное материальное бытие.
Если подставить на место стула любой другой объект — от автомобиля, компьютера или ракеты до государства, человека и природы, мы обнаружим, что никогда не познаем суть вещи, если не примем во внимание это разделение познания на рассудочную оценку материи и концептуальный разумный анализ сущности. Если речь идёт об объекте который сам по себе абстрактен — скажем, право, нравственность и т. п., то здесь вступает в силу разделение на «материю» и «идею» уже в рамках «идеи», как было показано выше. Так, например, «материей» права является закон, определяющий правовой аспект всякого бытия, а сущность права определяется уже на чисто понятийном уровне, определяющем правовой аспект всякого сущего.
Исследованием бытия и сущности занимается философия, но, как мы можем убедиться, современная позитивная наука, в том числе политическая, такова, что философию наукой не признаёт, закрыв тем самым себе доступ к познанию, по выражению Аристотеля, первых причин, или сущности любого явления. Абсурдность такого положения дел заключается в том, что самой науке право на то, чтобы быть наукой, даёт гносеология — наука о познании, раздел философии. Лишая последнюю права быть наукой, наука сама коллапсирует и аннигилируется как сущность. Как это происходит на практике? Видные представители материалистической европейской науки — например, Дарвин или Фрейд, работая исключительно в материальном поле, добились безпрецедентных результатов объяснения материальных причин поведения природы и человека — будь то теория эволюции или теория сексуальной детерминации психики. Но из-за того, что будучи великолепными учёными-практиками, они были довольно невежественны в плане философии, они подменили понятия сущего и бытия, выдав материальную причину за сущностную. Фатальное наследие такой подмены заключается в том, что человек и природа уже не мыслятся в своей сущностной концептуальности, но сводятся к примитивной механичности бытия, упраздняя тем самым всякую смысловую основательность. Поэтому, например, тот, кто утверждает, что смысл жизни человека — плодиться и размножаться, впадает в антинаучную парадигму сухого материализма, отдаляя себя от сущностного понимания истинного смысла. Либеральная политическая и экономические теории совершают ту же ошибку, выдавая материальную причинность за сущность, а потому и войны, и классовое неравенство, и множество других налично присутствующих и имеющих свои материальные причины явлений, признаются естественными, а соответственно — имеющими право на своё бытие. Таким образом можно оправдать и закрепить в позитивном праве, и в последствии — в законе, абсолютно любое явление, если оно совсем уж очевидно для обыденного рассудка «не ущемляет свободу других». Но как уже говорилось в статье о природе свободы, само понятие свободы, будучи объяснено в таком же позитивном духе, являясь не состоятельным, превращает право и науку в инструмент махинаций «сильных мира сего».
Также как умение правильно развести костёр или снять температуру не превращает человека в физика или биолога, точно также умение прийти с помощью обыденного рассудка к правильным мыслям, применимым на практике, и ограниченными только практическим применением, не делает из человека философа, а умение обеспечить стабильное благосостояние народа не делает из него политика. Ведь любая наука исследует прежде всего и в конечном счёте сущность вещи, её первые сущностные причины. Можем ли мы прийти к сущности нашей жизни и справедливо построить её такой, каковой она должна быть, отрекаясь от необходимости эту сущность исследовать и признавая все данные нам для этого инструменты непотребными и негодными? И более того, если жизнь бессмысленна, борьба естественна, а мысль безответственна, не стоит ли тогда признать, что мы живём в худшем из миров, в котором хаос правит всем? Это было бы очень удобно признать, так как превратив человеческий мир в таковой, мы складываем со своих плеч ответственность за его преобразование, и действительно — чем выстраивать смысловую состоятельность своего бытия и соответствовать своей истинной сущности, гораздо удобнее работать на погашение психического чувства несоответствия гармоничному разумному бытию средствами ублажения наших чувств, которые человечество себе придумало в достатке, будто бы побаиваясь своего превосходства над животным миром, стремясь с упорством воинствующего инфантилизма вернуться обратно в младенчество Человека Разумного.
