Каждому из нас, наверное, знакомы и памятны эти простые, по-детски бесхитростные и радостные строки — начало стихотворения Алексея Николаевича Плещеева "Сельская песня":
Травка зеленеет,
Солнышко блестит;
Ласточка с весною
В сени к нам летит…
Несмотря на то, что автором этих строк является польский поэт Стефан Витвицкий, им было суждено стать частью русского "культурного кода", где "травка", "солнышко" и "ласточка" — явления одного ряда, прекрасные атрибуты окружающего нас мира, в отношении которых все "мы" на русском языке выражаем — по-любовному, по-родственному — своё ласкательно-уменьшительное отношение. В польском оригинале этого нет, но точно так же выражает своё отношение к "деткам"-односельчанам герой другого плещеевского стихотворения "Старик":
Ладно, ладно, детки, дайте только срок —
Будет вам и белка, будет и свисток!
Предчувствовал ли звучание и вкус этих своих будущих строк молодой поэт, уже признанный почитателями в качестве "наследника Лермонтова", в морозное декабрьское утро 1849 года, когда он стоял на Семёновском плацу в Петербурге, ожидая расстрела в числе других приговорённых к смертной казни петрашевцев, — казни, по указу императора Николая I всемилостивейше заменённой менее тяжкими наказаниями: для Плещеева — лишением всех прав с четырьмя годами каторжных работ, а затем — переводом в рядовые (местом его ссылки, "солдатчины", с 1850 года стал Отдельный Оренбургский корпус)? А может, ему вспоминались другие, уже написанные им, строки:
Вперёд! Без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!..
По чувствам братья мы с тобой,
Мы в искупленье верим оба,
И будем мы питать до гроба
Вражду к бичам страны родной…
О, к чему, к чему роптанье!
Искупленья близок час.
Дух лукавый отрицанья
Да отыдет прочь от вас!
Или внутреннее состояние Плещеева (воспетое им искупление?) было иным, наподобие описанного в романе "Идиот" его близким другом Фёдором Михайловичем Достоевским, стоявшим тогда на Семёновском плацу рядом с ним и с другими приговорёнными: "Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы моё! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счётом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!"? А ведь именно Плещееву изначально посвятил Достоевский свою вышедшую в конце 1848 года повесть "Белые ночи", в последнее время ставшую "хитом" среди современной западной молодёжи: многие черты поэта послужили созданию образа главного героя повести, Мечтателя, представляющего себя как "смешной человек" (аналогичную характеристику Достоевский почти через тридцать лет использовал и в рассказе "Сон смешного человека"). Собственных воспоминаний Алексея Николаевича по поводу той отменённой казни найти не удалось, но во всяком случае они с Фёдором Михайловичем — люди одного поколения, воспитания и круга, явно были близки не только мыслями, но и чувствами, — так что нечто похожее Плещеев вполне мог переживать. Но, конечно, как гласит английская пословица: "Даже когда два человека говорят одно и то же — это не одно и то же", — хотя слова куда более определённы, чем переживания и чувства.
У каждого из двух людей, впоследствии причисленных по трудам своим к ряду классиков отечественной литературы (Достоевский — к первому, Плещеев — условно ко второму-третьему), путь внутренней и творческой эволюции "после Семёновского плаца" трудно признать совпадающим или хотя бы идущим в одном направлении: Фёдор Михайлович, как известно, мучительно и в художественном отношении гениально переосмысливал социалистические убеждения своей юности, Алексей Николаевич же всю жизнь продолжал оставаться на позициях усвоенного им в молодости "гуманического космополитизма", как ещё в 1840-х годах обозначил утопический социализм рано погибший литературный критик В.Н. Майков. "Во многом, конечно, пришлось разочароваться потом, но многому мы остались верны", — уже в 1888 году признавался Плещеев в письме А.П. Чехову.
Годы насильственной "солдатчины" (а рядовые тогда были обязаны нести свою службу четверть века) — правда, без предшествующей каторги, как у Достоевского, — с её тяготами, усиленными отношением "отцов-командиров" к подвергнутому гражданской казни бывшему потомственному дворянину, стали временем знакомства Плещеева с творчеством польских (благодаря Сигизмунду Сераковскому, впоследствии одному из вождей Польского восстания 1863 года, а тогда отбывавшему ссылку солдатом в том же Оренбургском линейном корпусе) и украинских (прежде всего Тараса Шевченко, сосланного служить туда же) поэтов. За храбрость, проявленную в ходе штурма кокандской крепости Ак-Мечеть (впоследствии Перовск, ныне Кызылорда, Казахстан), Плещеев был произведён в унтер-офицеры, затем в прапорщики, а по высочайшему указу императора Александра II от 17 апреля 1857 года права дворянства были возвращены как декабристам, так и петрашевцам. В мае 1858-го оренбургская ссылка Плещеева закончилась, и он с супругой Еликонидой Александровной (урождённой Рудневой) выехал сначала в Петербург, а затем в Москву, где под усиленным, но негласным надзором полиции возобновил занятия литературной деятельностью: иного постоянного источника доходов у него попросту не нашлось. Пусть он в оренбургских степях под ружьём "отвык писать", но репутация "поэта-борца", к тому же с честью прошедшего через гонения, и художественный талант были при нём. Правда, и времена по сравнению с эпохой Николая I наступили уже другие, и Алексей Николаевич получил легальную возможность через печатное слово "бить крепостников (прячущихся. — Авт.) под маскою либералов", чем он с видимым удовольствием (существуют свидетельства современников о его участии в организации "Земля и воля", а также в организации нелегальной типографии), но без видимого улучшения своего материального благосостояния и занимался в компании с Н.Г. Чернышевским, Н.А. Добролюбовым, Н.А. Некрасовым, М.Л. Михайловым и другими представителями прогрессивного лагеря пореформенной Российской империи — всё согласно описанному в переведённом Плещеевым стихотворении Гейне:
И смех, и песни! И солнца блеск!
Челнок наш лёгкий качают волны;
Я в нём с друзьями, веселья полный,
Плыву беспечно… Вдруг слышен треск.
И разлетелся в куски челнок —
Друзья пловцами плохими были,
Родные волны их поглотили,
Меня ж далёко умчал поток…
Друзья иные теперь со мной!
И снова песни! Но воют бури,
И гаснут звёзды в ночной лазури…
Прости навеки, мой край родной!
Впрочем, полицейским преследованиям и арестам Плещеев все эти годы не подвергался, разве что обыскам и допросам (например, по делу Чернышевского), и его репутация, особенно общественно-политическая, оставалась незапятнанной как для властей, так и для общества. Этому сильно способствовала его активность как сотрудника и руководителя многих периодических изданий, а также общественного деятеля: в частности, он избирался старейшиной московского Артистического кружка, и двери его скромного жилища всегда были открыты для представителей творческих кругов. Хотя уже в годы освобождения частью новых друзей-крестьян Плещеев, усиленно "пахавший" на культурной ниве и как поэт, и как прозаик, и как драматург, и как переводчик, и как журналист, и как просветитель, воспринимался немного старомодным, и с каждым годом эта часть становилась всё шире, а сам Плещеев — всё старомоднее и старомоднее, пока к концу 1880-х годов не превратился из "неисправимого идеалиста 40-х годов" в живую легенду русской литературы, олицетворявшую в ней непрерывную "связь времён". Число людей, которым он словом и делом оказывал помощь и поддержку в течение своей жизни, огромно: от Ивана Сурикова до Антона Чехова.
Когда, толпясь вокруг меня,
Кипит младое поколенье,
Иного, радостного дня
Рассвет я вижу в отдаленье
И говорю с восторгом я:
"Бог помочь, братья и друзья!"
Эти строки Алексей Николаевич написал в 1862 году. А после 1890 года, получив огромное наследство от дальнего родственника и переехав в обожаемую им Францию, в Париж, он потратил значительную часть свалившегося на него богатства в пользу русских писателей, литературы и культуры. После кончины Плещеева его тело было перевезено в Россию, и, несмотря на запрет властей, похороны поэта в Москве на территории Новодевичьего монастыря стали заметным общественным событием для того времени. Впрочем, его стихи и созданные на них разными композиторами романсы стали бесспорным достоянием русской культуры и в этом качестве живут и поныне.
Когда Владимир Маяковский в стихотворении, написанном на смерть Сергея Есенина, провозглашал:
"Ваше имя в платочки рассоплено,
ваше слово слюнявит Собинов
и выводит под березкой дохлой —
"Ни слова, о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха", — он вовсе не ошибся, как бы приписывая Есенину авторство плещеевского стихотворения "Молчание", музыку к которому написал П.И. Чайковский. Он просто воевал против тех культурных традиций, которые считал устаревшими и достойными только того, чтобы "сбросить их с парохода современности". Что ж, права на подобное отрицание в искусстве никого лишать нельзя. Как и права на отрицание отрицания, на возвращение и утверждение вечных, высших ценностей, с солнышком, травкой и ласточкой.
Что ж ты рано в гости,
Осень, к нам пришла?
Ещё сердце просит
Света и тепла.
