Надежды солнечное волокно: жаль, часто оказывается обманным, и вот Н. Бубнов, чьей поэтической подборкой открывается седьмой номер «Москвы», исследуя оное чувство – в букете других ощущений – так интересно, метафизично строит стихотворение:
Спроси, не тают ли надежды
С приходом вешнего тепла,
И что у нас с покровом снежным,
И как с лыжней у нас дела?
И я отвечу, что не очень,
Зима вот-вот покинет нас.
Мы молимся на холод ночи,
Но слишком мал его запас.
Именно тяготение к свету, к насыщенному вектору оного отличает поэзию Бубнова, сколь бы не велик был мир темноты – в доле мира.
Элементы притчи и сказа сочетая, А. Поповский творит собственный универсум, используя образы необычной обыденности: словно в определённом образом отшлифованных зеркалах отражаются…якобы мелочи, вдруг представая коряво-крупными, да и мешающими жить:
Перейдя все мыслимые грани,
Совершив опасный разворот,
Мыши куролесили в чулане,
Отмечая урожайный год.
Отголоски слышались за МКАДом —
В полночь уши на дрожжах растут!
В общем, получалось все как надо —
По-другому не гуляют тут.
Авторское самоопределение поэтического действа-мистерии интересно прочитывается у Бубнова:
Когда пишу, переживаю заново
Кусочек жизни — раритет из прошлого.
Я в суматохе не заметил главного
И слишком много пропустил хорошего.
Свод и холст небесный, простёртый над бездной жизни, исследуя, поэт равно погружается в ретроспекцию возраста, и горечь, наполняющая созвучия А. Раткевича, компенсируется эстетической выверенностью парящих двухстиший:
Небесный холст, что звездами украшен,
мне стал не притягателен, а страшен.
Бывало, я ночами любовался,
как он сияньем серебра переливался,
как сквозь его таинственное тело
комета прозорливая летела.
И в этой ткани, звездной и нетленной,
мне слышалось дыхание Вселенной...
Теперь не то. И я на холст небесный
смотрю в растерянности бессловесной.
Я знаю, за его заветной красотою
таится смерть прозрачной пеленою.
Сквозная боль прошивает созвучия А. Аврутина: здесь и зыбко-вибрирующие её оттенки за страну, и сильный голос сострадания: ко всем-всем, всех жалко, всем умирать предстоит:
Как беззащитен человек в России!
Пойдет старушка на концерт Россини,
На рок-концерт сбегутся пацаны...
Откроет с газом кран старик на кухне...
И вдруг сверкнет... А после глухо ухнет...
И в луже кровь вскипает у стены.
И – совсем не так звучат стихи, пронизанные всеприемством жизни, напитанные точно солнечной радостью – несмотря на то, что рассказывает стихотворение о старике, трудно вершащим шаги:
Солнышко высокое,
Слышен птичий альт.
Дед идет и цокает
Палкой об асфальт.
Сто путей исхожено,
Был и сыт, и наг...
Вся судьбина вложена
В каждый этот шаг.
Пик лета – июль: месяц сакрального числа; поэтическое наполнение журнала словно стремится к пиковым вершинам: а там, над ними - беспредельность света, в который так необходимо окунуться, чтобы быть подлинно живым.
