Русская забубённость, разрыв, надрыв, осиянные совершенством стиха, абсурдность и нелогичность внутри которого выступают, как своеобразные фазы необычного освещения-постижения жизни:
До луны, до ночных петухов,
В разнотравье родного заречья,
Мне б отречься от всех стихов,
От погибельной тьмы отречься.
Сколько можно вот так, навзрыд,
Принимать освящённое благо?
Я ведь знаю, как ты на разрыв
Поддаешься легко, бумага.
Сколько можно судьбу свою
Загонять, как коня, до предела?
Ведь в цветущих садах соловью
Никакого до этого дела!
Михаил Анищенко, загнанный в судьбу свою, загоняющий себя водкой, впечатанный в глухую, рифмующуюся со смертью деревню Шелехметь, общался в ней с Гамлетом и небом, стрекозами и космонавтами, староверами, алчно сжигавшими себя, и английской историей: скрещивая, совмещая столь многое, что диву даёшься, вглядываясь в его поэтические огни.
Древнюю мудрость Нила таю,
Кельтское сердце несу через годы…
Пусть пропадаю, но милостыню
Не попрошу, как у моря погоды.
Дождик шатается, падает снег.
Господи Боже, в тоске и в угаре
Сердце огромно, как Ноев Ковчег:
Жили в нём самые разные твари.
Выгнал я, выгнал их, Господи, вон –
В горло впиваться и жить по понятьям…
Съем под иконой засохший батон,
И загрущу по случайным объятьям!
Он глубоко верует, и творит стихи, как сердечные молитвы.
Он выпевает стихи – один представляя собой разноголосый хор: своего сердца, в котором чего только не заключено.
Глубоко – но не церковно верую, отрицая пользу церкви, хоть малую толику оной, взрываясь бунтом:
Опять зажгут заплаканные свечи
И на земле забытые рабы
Начнут клонить измученные плечи,
Начнут крестить безжизненные лбы.
И так всегда – зареванные бабы
Суют детей раскрашенным богам,
Юродивые ползают, как крабы,
Грозя каким-то призрачным рогам.
Стих естественный, как запах укропа в огороде; стих, словно спущенный по дугам сияний прямо в душу, чтобы, прозвучав, опалял других – сколько их наберётся?
И закипали в неведомых руслах немыслимых рек стихи; и главенствовала река любви:
Зря я мгновения чудные длю.
Зря запасаю одежду для тела.
Рот открываю. Снежинки ловлю.
Рот закрываю. А жизнь пролетела.
Господи Боже, язви не язви,
Поздно на путь наставлять вертопраха.
Это вливается речка любви
В чёрное море бездонного страха.
Ибо больным, надорванным сердцем любить слаще и горше, ибо и припасть к небесному страху-свету так сложно, как осознать величие любви, ибо всё настолько запутано в лабиринте мира, что если ведут к свету – так только стихи…
И зажигал, зажигал их М. Анищенко, пока сердце не разорвалось.
